Анатолий Левандовский - Дантон
В этот решительный момент, господа, вы можете открыто признать, как велика заслуга Парижа перед всей Францией.
Национальное собрание, со своей стороны, должно стать подлинным Военным комитетом.
Мы просим вашего содействия в работе; помогите нам направить по должному пути этот великий народный подъем, назначайте дельных комиссаров, которые будут нам помогать в этих великих мероприятиях.
Мы требуем смертной казни для тех, кто откажется идти на врага или выдать имеющееся у него оружие. Необходимы меры беспощадные. Когда отечество в опасности, никто не имеет права отказаться служить ему, не рискуя покрыть себя бесчестьем и заслужить имя предателя отчизны.
Мы требуем, чтобы были изданы инструкции, указывающие гражданам их обязанности.
Мы требуем, чтобы были посланы курьеры во все департаменты – оповестить граждан обо всех декретах, издаваемых вами…
Последние слова речи, которых не могли заглушить восторженные крики и рукоплескания, воспринимались как пламенный призыв, как подлинный гимн мужеству:
– Набат, уже готовый раздаться, прозвучит не тревожным сигналом, но сигналом к атаке на наших врагов. Чтобы победить их, нам нужна смелость, смелость, еще раз смелость – и Франция будет спасена!..
Дантон чувствовал, какое впечатление произвела его речь. Спускаясь с трибуны, он заметил:
– Я хорошо их воодушевил; теперь мы сможем рвануться вперед!
Законодательное собрание не рискнуло отвергнуть ни одного из предложений министра юстиции. Все они были приняты под взрывы аплодисментов.
Более ста семидесяти лет прошло с тех пор. Давно погребены историей мелкие делишки Жоржа Дантона, его житейские интересы, его неровное, противоречивое поведение в политике.
Но слова, сказанные оратором-демократом в день 2 сентября 1792 года, живут и поныне, и всегда будут живы.
И недаром вождь мирового пролетариата В. И. Ленин повторил эти слова в канун Великой Октябрьской революции[17].
Все те, кто борется за свободу, за счастье людей, кто бесстрашно стремится в светлое завтра, не могут сегодня не вспомнить о славном призыве Дантона.
Ибо смелость в борьбе есть высшая мудрость революционной тактики.
Первый раз набат ударил в полдень, в тот самый час, когда капитулировал гарнизон Вердена. После этого он уже не смолкал. Выстрелила сигнальная пушка. Забили барабаны.
Над Ратушей взвился черный флаг.
По призыву Коммуны народ собирался на Марсовом поле. Там раздавали оружие и строили батальоны волонтеров.
Рядом с комиссарами Коммуны находился и Жорж Дантон. Сразу после произнесения речи он покинул Собрание и, забежав ненадолго в министерство, прибыл на Марсово поле.
Здесь его голос снова зазвучал в полную силу.
Он благословлял юных добровольцев на правое дело. Он объяснял, что судьба родины и революции отныне в их руках.
Дантон был спокоен, хотя хорошо знал, что в это время должно было произойти во многих районах столицы…
Незадолго перед тем, еще находясь в министерстве, Жорж беседовал со своим старым знакомым, журналистом Прюдомом.
Прюдом, страшно перепуганный звоном набата, прибежал к министру, чтобы узнать причину тревоги.
Дантон положил руку на плечо журналиста.
– Успокойся, этот набат возвещает победу.
– Но говорят об убийствах! – Дантон задумался.
– Да, нас всех должны были перерезать минувшей ночью. Этим негодяям аристократам, сидящим в тюрьмах, доставили ружья и кинжалы.
– Но каким же образом думают предотвратить выполнение заговора?
– Каким образом? Озлобленный народ, узнав об этом вовремя, сам расправится с заговорщиками…
И на все возражения Прюдома Жорж отвечал лишь одной фразой:
– В настоящее время только крутые меры могут привести к результату, все же остальное бесполезно.
Министр революции не мог не знать, что происходило в парижских тюрьмах, ибо все это было одной из частей им же самим составленного плана…
Впрочем, не следует думать, что так называемые «сентябрьские убийства» произошли исключительно вследствие воли Дантона.
Правильнее будет сказать, что Дантон их предвидел и – предвидя, использовал.
Простые люди Парижа, которые шли на фронт, чтобы защитить родину, были готовы отдать свои жизни, но не желали действовать вслепую. Они понимали, что революция еще не закончена. Они оставляли в столице своих жен и детей, и на кого же? На подручных Бриссо и госпожи Ролан, которым они не имели никаких оснований верить, в которых уже разглядели своих тайных врагов!
Но это была лишь часть, и притом меньшая часть, беды. Главное горе заключалось в том, что тюрьмы Парижа были до отказа набиты явными врагами – роялистами и фельянами, врагами лютыми, беспощадными, которые с нетерпением ждали интервентов и которые не остановились бы ни перед чем, лишь бы снова надеть на народ оковы.
Между тем законное правосудие бездействовало.
Значит, оставалось правосудие незаконное, стихийное, правосудие, которое, будучи далеким от мести, стремилось лишь к тому, чтобы оградить завоеванное народом.
– Если нам суждено погибнуть, – рассуждали санкюлоты, – пусть прежде погибнут злодеи, хотевшие задушить революцию. Пусть не восторжествуют они над нами, пусть не прольют крови наших близких в наше отсутствие.
Дантон очень хорошо понимал эти настроения и отнюдь не собирался им препятствовать. Наоборот, он считал их за благо. Ведь в отличие от своих коллег – жирондистов он также считал, что революция еще не закончена, хотя и не собирался доводить эту революцию до пределов, которые были желанны санкюлотам.
И именно поэтому он предпочитал, чтобы санкюлоты остановили свое внимание на тюрьмах: это было лучше, чем направлять их внимание на социальные проблемы…
«Сентябрь» бушевал над Парижем в течение всего трех дней: второго – все началось, четвертого – в основном было закончено. Впрочем, «бушевал» – не то слово. Народное правосудие проходило в полном порядке, спокойно и уверенно, при строгом соблюдении форм, установленных выборными судьями.
Даже монархисты-очевидцы в своих мемуарах не осмеливались отрицать, что санкюлоты не карали за убеждения или малозначительные проступки. Часто после короткого допроса они не только давали свободу заключенному, но торжественно провожали его до самых дверей его жилища.
Но они были беспощадны к неприсяжным священникам, повинным в контрреволюционной пропаганде, к царедворцам и защитникам Тюильри, к фальшивомонетчикам и агентам низвергнутой монархии.
Наказание было одно – смерть.
В ближайшие дни подобное движение имело место в Версале, Реймсе, Mo и Лионе. Активность народа стимулировали специальные призывы, посланные из Парижа в пакетах министерства юстиции.
Точное количество казненных не установлено. По-видимому, оно не превышало полутора тысяч человек.
Позднее вожаки Жиронды обливали Коммуну и якобинцев-демократов ушатами грязи и клеветы, обвиняя их в подготовке «сентябрьских убийств».
Спрашивается, как же сами они вели себя в эти страшные дни?
Они прежде всего дрожали за свои собственные жизни. Будучи облечены высокими должностями и полномочиями, они ничего не сделали для того, чтобы прекратить импровизированный суд народа.
Лицемерный Ролан, напротив, писал 3 сентября:
«…На события вчерашнего дня история должна, быть может, набросить покрывало… Я знаю, что народ, хотя и ужасен в своей мести, но вносит в нее своего рода справедливость…»
Что же касается Дантона, то он никогда не стремился «обелить» себя от обвинений. Он не только не отрицал своего сочувствия «сентябристам», но даже заявлял с полной откровенностью:
– Я желал этого. Это было необходимо.
И тем не менее Дантон не был бы Дантоном, если бы, одной рукой проводя «крайние меры», другой не стремился придерживать эти меры там, где они прямо или косвенно задевали его личные интересы.
В прошлом Жорж был довольно тесно связан с некоторыми из видных представителей старого мира. Они оказали ему когда-то те или иные услуги. И он не желал им зла. В эти дни он выручил многих из них.
В ночь на 3 сентября, в самый разгар чистки тюрем, Дантона посетил его бывший коллега по Королевским советам адвокат Лаво, тот самый Лаво, который оставил потомству картинное описание первого выхода Жоржа на арену революции. Лаво был роялистом. Дантон, часто встречая его на улице, ворчал себе под нос:
– Ты угодишь на гильотину, аристократ! На что тот неизменно отвечал:
– Ты угодишь туда прежде меня!
Теперь Лаво был бледен и удручен. Он понимал, что смерть стоит у него за плечами. И он просил, чтобы министр дал ему возможность выбраться из Парижа и из Франции…
