Анатолий Левандовский - Дантон
Значит, выход один: нанести почти одновременно удары и по внутреннему и по внешнему врагу. Пусть санкюлоты совершат правосудие у себя дома, а затем, не переводя дыхания, двинутся против иноземцев и прикроют собой столицу!..
Этот смелый план, зародившийся в голове Дантона, вполне совпадал с действиями Коммуны. Из ее вождей особенно хорошо понял Жоржа Марат. В конце августа между Другом народа и министром революции установилось полное единодушие.
В день, когда трибун плакал вместе с женами санкюлотов на одной из парижских улиц, слезы его не были лицемерны.
Спасению Франции, Франции революционной, расчистившей путь новым силам, он был готов отдать всю свою энергию, весь жар своей души.
И в этом было его величие.
Двадцатого августа прусская армия осадила Лонгви.
Три дня спустя крепость пала.
Об этом событии парижане узнали только к вечеру двадцать пятого. Но уже накануне испуганные депутаты Ассамблеи и министры-жирондисты стали подумывать о бегстве из столицы.
В Исполнительном совете произошла схватка.
Ролан доказывал, что Конвент следует созывать где-нибудь подальше от центра, например в Туре или в Блуа. Он считал, что нужно немедленно покинуть Париж, захватив с собою казну и короля. Другие министры его поддержали. Им было хорошо известно, что эту мысль подал сам Бриссо, боявшийся столичной бедноты много больше, чем интервентов.
Тогда резко вскочил Дантон.
– Не забывайте, что сейчас Франция здесь, в Париже. Если вы оставите этот город врагу, вы погубите и себя и родину. Париж надо удержать любыми средствами!.. – Он тихо добавил: – Я заставил приехать сюда мою семидесятилетнюю мать и моих детей. Они прибыли вчера. Прежде чем пруссаки войдут в Париж, пусть погибнет моя семья… – И, повернувшись к министру внутренних дел, опять повысил голос. – Ролан, берегись говорить о бегстве! Страшись, чтобы народ тебя не услышал!..
Жорж хорошо знал, чем припугнуть своих трусливых коллег. Вопрос об эвакуации Парижа был снят с обсуждения.
На следующий день парижане читали афишу министерства юстиции, расклеенную по всему городу: «…Граждане!
Ни один народ на земле не может добиться свободы без борьбы. В нашей среде немало предателей. Если бы не они, борьба была бы давно окончена… Будьте едины и спокойны, обсуждайте мудро вопрос о средствах самозащиты. Решайте смело, и ваша победа обеспечена!..»
А через два дня автор этой прокламации произнес в Собрании зажигательную речь, обращенную через головы депутатов к парижскому народу:
– Наши враги заняли Лонгви. Но Лонгви – это еще не вся Франция. Наши армии еще целы…
Прежде всего оратор предостерегает от безнадежности, отчаяния, упадка. Нечего расклеиваться! Если парижане и федераты мощным усилием сумели сбросить деспотизм в столице, то движение всей нации наверняка вышвырнет интервентов!..
Дантон подчеркнул, что уже призваны тридцать тысяч новобранцев в центральных департаментах. Набор будет продолжен, охватывая и столицу и провинцию. Нынешняя война должна стать общенародной. Но для этого нужно мобилизовать все силы.
– Когда корабль терпит бедствие, экипаж бросает в море все, что может увеличить опасность. Точно так же все, что может вредить нации, должно быть выброшено из ее недр, а все, что может послужить ей на пользу, должно быть передано в распоряжение муниципалитетов под условием вознаграждения собственников.
Дантон предлагает конкретные меры: назначить комиссаров, которые бы воздействовали на общественное мнение в департаментах, повсюду собирать ополченцев, в целях реквизиции оружия – провести домашние обыски, задерживать и подвергать аресту всех подозрительных, наладить постоянную связь между Парижем и остальной страной.
И главное – не медлить, действовать отважно, единым порывом!
– Разве мы имеем право ждать врага, укрывшись за стенами города, если наш авангард будет разбит? Мы все должны пойти навстречу ему! Без этих мер, без обращения к народу мы ничего не достигнем. Но французы захотели быть свободными, и они будут свободными!..
Горячие аплодисменты, почти непрерывно звучавшие на галереях для публики, показали, что голос трибуна был услышан.
Основная мысль этой речи, как и предшествующей ей прокламации, проста и ясна: спасение народа только в руках самого народа. И никакие крайности не должны останавливать патриотов, ибо родина превыше всего и во имя ее защиты с корабля революции нужно безжалостно выбросить все то, что мешает четкости его хода.
Не странно ли? Это говорит человек, который всего две недели назад предостерегал народ от «самосуда» и «неразумной мести», который становился в позу миротворца и хотел играть роль «третьей силы»!
Но все дело в том, что Жорж Дантон не был заурядным обывателем. При всех слабостях и пороках, свойственных ему и его классу, он оставался большим революционером, великим, мастером революционной тактики. И когда наступил самый трудный час в жизни его страны, когда стали под угрозу все завоевания буржуазной революции, он сделал все, чтобы предотвратить катастрофу, предотвратить хотя бы ценою столь нелюбимых им «крайних мер».
Умеренные никогда не простили Дантону этих дней. В их глазах он навсегда остался «кровожадным чудовищем». Его не спасло даже то, что в своей речи он дважды попытался оградить права собственников.
Зато Коммуна приветствовала Жоржа, как своего, и последовала всем тем советам, которые прямо или в завуалированной форме он ей преподнес.
– Измена!.. Париж оцепенел.
Закрылись кафе и зрелищные предприятия. Повсюду дефилировали патрули. Выезд из города был запрещен. Удвоенные караулы несли круглосуточное дежурство у всех застав.
– Измена!..
Это слово змеей ползло по улицам и площадям, заползало во дворы, в дома, в квартиры…
Забитые ставни, погашенные огни, вымерший город…
В ночь с 29 на 30 августа по приказу Коммуны были проведены повальные обыски. Искали оружие. Новые сотни арестованных размещались по тюрьмам…
Непрерывно трубили военные горны. Сборы, сборы, сборы. Срочно сформированные отряды ополченцев шли на фронт. Под Парижем возводили укрепленную линию обороны – рыли окопы, поднимали насыпи.
В провинции, набирая добровольцев, яростно орудовали комиссары Дантона, в большинстве – старые кордельеры. К министру шли бесконечные жалобы. Жаловались на грубость комиссаров.
Дантон смеялся.
– Они, вероятно, думали, что мы пошлем им барышень!..
На пороге был сентябрь 1792 года…
Утром 2 сентября, в воскресенье, по столице разнеслась весть:
– Верден пал.
Известие было преждевременным. Город еще держался. И все же обостренное чутье не обмануло парижан. Судьба крепости была уже решена. В результате измены, после убийства мужественного коменданта Борепера, Верден капитулировал именно в этот день.
Оцепенение сменилось паникой. Слухи нарастали. Уже утверждали, что занят Шалон, что прусская кавалерия мчится к Парижу, что через два-три дня все будет кончено.
Коммуна обратилась к парижанам с воззванием:
«К оружию, граждане, враг у ворот! Немедленно собирайтесь на Марсовом поле!»
Члены Коммуны разошлись по своим секциям.
Ровно в девять утра приступила к работе Ассамблея.
Обстановка заседания была нервозной. Взволнованные, растерянные жирондисты не могли не одобрить мер, принятых санкюлотами.
Прибыла делегация из Ратуши. Коммуна предлагала в этот грозный час объединить все усилия.
И тут на ораторской трибуне появился Дантон.
Он был спокоен и грозен.
Это был его час.
Никогда еще голос его не звучал так уверенно и так громко.
Он произнес речь, обессмертившую его имя.
Первые фразы оратора заставили Ассамблею встрепенуться и устыдиться:
– С чувством глубокого удовлетворения я, как министр свободного народа, спешу сообщить вам радостную весть: спасение отечества не за горами. Вся Франция пришла в движение, все горят желанием сражаться…
Часть народа уже готова лететь к границам; часть – останется рыть траншеи; остальные, вооруженные пиками, будут охранять внутреннюю безопасность…
Это были прекрасные, мужественные слова. Кто мог бы выбрать более верный тон речи? Растерянности оратор противопоставил твердость, сомнениям – веру в победу.
– Париж готов всецело поддержать великие усилия народа. Сейчас, когда я говорю с вами, комиссары Коммуны торжественно призывают граждан вооружаться и идти на защиту родины.
В этот решительный момент, господа, вы можете открыто признать, как велика заслуга Парижа перед всей Францией.
