Моцарт и Сальери. Кампания по борьбе с отступлениями от исторической правды и литературные нравы эпохи Андропова - Петр Александрович Дружинин

Затем, в журнале «Литературное обозрение» К. А. Икрамов (1927–1989) дал книге сугубо положительный отклик, а говоря о мистификации, когда сочиненный Н. Я. Эйдельманом дневник Пущина кажется подлинником, поставил это в заслугу писателю: «Ничто в литературе не кажется мне таким притягательным, как достоверность на уровне эффекта присутствия»[283]. А в журнале «В мире книг» критик Ю. С. Смелков (1934–1996) предначертал этому сочинению большое будущее:

«Большой Жанно», книга, которой, мне кажется, уготована завидная судьба даже среди современной, отнюдь не бедной хорошими книгами, исторической прозы. Как, впрочем, и всему, что уже написал и, надеюсь, еще напишет Н. Эйдельман[284].

Разрушение жанра

Двадцать первого сентября 1984 года, ровно через год после выхода «Большого Жанно», мгновенно распроданного, после положительных рецензий критиков и после восторгов читателей, свой отклик поместила «Литературная газета». Ничего плохого не мог ждать Эйдельман от этого печатного органа. К писателю в газете относились соответственно тому, как он воспринимался читателями, – с глубоким уважением. Рассказывая о некоем случае путаницы в одной из публикаций «Литгазеты», Алла Латынина поясняет:

Такого, конечно, никогда не случилось бы с материалом, к которому мы относились ответственно и любовно, будь то статья Натана Эйдельмана или Мариэтты Чудаковой, публикации Эммы Герштейн (она, в частности, опубликовала статью Ахматовой «Пушкин и Невское взморье» со своими комментариями) или рассказы Ильи Зильберштейна о находках в парижских архивах[285].

Но рецензия Андрея Мальгина была инспирирована отнюдь не отношением редакции к писателю – то была необходимость действий в рамках развернувшейся идеологической кампании. По крайней мере, именно молодому и амбициозному критику вложили в руку перо, которое он мог использовать в четко указанной тональности. И всё в книге Эйдельмана сразу оказалось сомнительным. Приведем первую половину этой статьи, посвященную «Большому Жанно»[286].

Разрушение жанра, или Кое-что об исторической прозе

В Москве в Новотроицком трактире 19 сентября 1858 года произошла знаменательная встреча. За общим столом собрались возвращенные из Сибири декабристы: И. И. Пущин, Е. П. Оболенский, С. Г. Волконский, М. И. Муравьев-Апостол, М. М. Нарышкин и с ними вместе бывший плац-майор в Петровском заводе, а к тому времени начальник жандармского округа в Омске Я. Д. Казимирский, друг декабристов, много сделавший для облегчения их участи. Ели, пили, говорили тосты, много шутили «и учинили притом лихую старческую дебошу – раненых никого не было, и старый собутыльник Пушкина и Ко был всем любезен без льдяного клико, как уверяли добрые его гости. Сергей Григорьевич даже останавливался при некоторых выпадах, всматриваясь в лица сидевших за другими столами с газетами в руках. Другие времена – другие нравы!»

О встрече этой рассказал нам в своей новой повести «Большой Жанно» Н. Эйдельман, автор многих исследований о декабристской эпохе, каждая книга которого встречается читателем с неизменным интересом. Вернее, рассказал не он, а Иван Иванович Пущин, от лица которого ведется в книге повествование. Пущин в деталях передает и имевший место любопытнейший разговор. Еще бы: столь славные личности встретились спустя десятилетия после Сенатской площади, пройдя через сибирскую каторгу, встретились, чтобы вернуться мыслью к славному дню 14 декабря, вспомнить товарищей, ушедших и здравствующих. Конечно, любопытный состоялся разговор!

Но в том-то и дело, что разговора этого не было. Эти люди в этом месте в это время не встречались. И встречаться не могли.

Один из них, И. И. Пущин, в сентябре – октябре совершал вояж в Тулу, Калугу и Петербург, посещая обосновавшихся там «прощенных» декабристов – Нарышкина (это еще один «участник» встречи), Батенькова, Свистунова, Оболенского (третий!), Штейнгеля. Через Москву Пущин, правда, проезжал, но с сожалением писал позже С. П. Трубецкому: «Волконский за два дня до приезда моего в Москву уехал за границу…» Так что и с Волконским, четвертым участником «дебоши», описанной у Эйдельмана, Пущин в Москве не повидался (и, кстати, никогда уже не повидался). Что касается Казимирского, то он, как легко устанавливается по опубликованной переписке декабристов, в Москву в сентябре не наезжал, а находился при исполнении своих жандармских обязанностей, и как раз примерно в те дни, когда ему полагалось, по Эйдельману, с чувством пожимать руки декабристам в Москве, его в Омске хватил удар, да такой, что оправился он от него нескоро. Направляясь за границу на лечение, он проезжал через Москву только 26 февраля следующего, 1859 года, очень хотел свидеться с Пущиным, да не смог – тот тяжело заболел, из своего Марьина не выезжал, а 3 апреля скончался…

Так, значит, автор книги все придумал? Нет, не все: была другая встреча. С другими участниками. В другое время. 20 июля, за два месяца до застолья, с которого мы начали наш рассказ, И. Пущин пишет Е. Оболенскому:

«Мне удалось в Москве наладить угощение в Новотроицком трактире, на котором присутствовали С. Г., Матвей (С. Г. Волконский, М. И. Муравьев-Апостол) и братья Якушкины (Вячеслав и Евгений – сыновья декабриста Якушкина).

Раненых никого не было, и старый собутыльник Пушкина et com был всем любезен без льдяного клико, как уверяли добрые его гости. С. Г. даже останавливал при некоторых выпадах, всматриваясь в некоторые лица, сидевшие за другими столами с газетами в руках. Другие времена – другие нравы!»

Узнаёте текст? Знал ли об этом письме Н. Эйдельман? Знал. И даже привел фрагмент из него в своем исследовании «Пушкин и декабристы».

Но зачем же понадобилось ему в другой, биографической, книге о Пущине смещать времена, пренебрегать расстояниями, переносить из разных мест в московский трактир престарелых, хворых друзей Пущина? А вот зачем.

Зашел у сидящих в трактире разговор о доносчиках. Говорили о том, что представление, будто порядочный человек донести не может, было в их времена столь сильным, что настоящих доносчиков-то и проглядели. Тут добрейший Яков Дмитриевич, жандарм в прошлом и настоящем, достает вдруг листочек бумаги – «прелюбопытный документ» – и зачитывает. И листочек этот не что иное, как «донос, представленный в мае 1821 года императору Александру I через Бенкендорфа и Васильчикова». И доносчик –