Анатолий Елкин - Арбатская повесть
Из Гончаровой, — горячился Николай, — хотят сделать Элен. Но Пушкин — не Пьер Безухов. Я долго размышлял над одним обстоятельством. Если, — он снова прочел две строки:
В день свадьбы думала ль она,Что вышла замуж за бессмертье, —
но потом не могла не знать этого. Что Гончарова любила в Пушкине? Душу? Конечно! Но и ум, талант, гений тоже. Это естественно, ибо нельзя не уважать гениальность…
Она была рядом с богом. Ты улыбаешься? Да — с богом! Об этом даже стихи сложились. Послушай:
Как мог при жизниОн сказать такое?
А он сказалТакое о себе.В блаженный часСчастливого покоя?А может быть, в застольной похвальбе?
Уверенный в себе,Самодовольный,УсталыйОт читательских похвал?
Нет!Эти строкиС дерзостью крамольной,Как перед казнью узник,Он писал!
В предчувствииКровавой речки Черной,Печален и тревожно одинок:«Я памятник воздвиг себе нерукотворный…» —Так мог сказатьИ мученик и бог!
Разговор шел сбивчивый, но иным он, вероятно, быть и не мог.
— Насколько Гончарова была сильна при жизни поэта, настолько бессильна после его смерти перед пушкинской славой. Если уж писать о ее судьбе, то только как о трагедии жизни ее, и смерти, и ее бессмертия. Ибо она бессмертна — от этого тоже никуда не уйдешь. Как Джульетта, Беатриче, как возлюбленная Петрарки. Если хотите, жизнь именно и «отомстила» ей бессмертием. Это судьба женщины, связавшей судьбу с богом. Ее не судят как обыкновенного человека: разве стали бы спорить потомки о поступках обыкновенной женщины, ушедшей из жизни сто лет назад? Или осуждать кого-либо, что после смерти мужа вышла замуж вторично через какое-то время. Для этого нужно быть превеликим ханжой.
Но Гончарову судят. И она бессильна перед этим судом.
— Это естественно, — возразил я. — Она же и не была обыкновенной женщиной. Она была женой, другом, вдохновителем Пушкина. И жизнь ее меряют «пушкинской» мерой, мерой нашей безграничной и не желающей ничего прощать любви к нему. И «бытовые», как ты сказал, обычные мерки, которые мы прилагаем к обычным людям, здесь, видимо, неприемлемы. Есть же еще и ответственность такой судьбы, такого жизненного жребия. Ответственность перед именем Пушкина, его памятью, да и прямо (об этом Гончарова не могла не думать) перед судом и раздумьями потомства. В конце концов, как говорил один поэт, счастье такой жизни, счастье жизни с Пушкиным разве не стоило той самой элементарной жертвы, на которую из чувства любви к ушедшему мужу идут тысячи женщин.
Я нарочно подзадоривал Николая. Мне было интересно, до какой крайней точки может дойти мнение тех, кто соглашается быть, как он сам сказал, адвокатом в таком споре.
Так или иначе, но к гибели поэта она была причастна.
И вам нести — не день, не год,Через века бессмертия поэта —Крест женщины, что гений подвелаПод роковое дуло пистолета… —
писал поэт Анатолий Сергеев[2], обращаясь к памяти Натали.
В его небольшой поэме «У портрета Натальи Гончаровой», пожалуй, сделана попытка «соединить, казалось бы, несоединимое».
Нет, поэт не «оправдывает» Натали. Напротив, строки его безжалостно суровы:
…Приятно восхищенье вызывать,Не замечая рядом путь тернистый.А Пушкину? Кого на помощь звать?!Ведь есть рубеж, где надо выбирать —В предатели идти иль в декабристки.Волконской свет не расточал елей.Как путь в Сибирь — ходить по грани зыбкой.Что стоило Дантесу — гнев бровей,Презрительную, гордую улыбку!Что вы теряли? Что найти могли?Не нужно быть пророком иль мессией,Чтоб понимать — с кем вы по жизни шли,Что он — не ваша собственность — России!«Люблю!..», «Скучаю…», «Верю…», «Не продам…» —По вашим письмам это нам знакомо.Но час пришел — и вот цена словам!А как безмерно всемогуще слово!Оно — и меч, и счастье, и приказ.Оно людей из праха поднимает.Им, как щитом, в неотвратимый часЛюбимых от удара заслоняют.Одно лишь слово!.. Не поймут века,Как в этот час, играя бровью тонкой,Вы упивались лестью подлецаИ милостиво слушали подонка?«Люблю!..» — и молний не было б с небес!«Люблю!..» — как в полночь пламя яркой свечки.«Люблю!..» — что стоил бы тогда Дантес?!Что было б защищать на Черной речке!..
Действительно, разве каждый из нас не задавал себе в душе таких вопросов? И хотя поправить непоправимое невозможно, психологически объяснить поведение Натали в последние недели жизни Пушкина весьма трудно. С точки зрения наших современников, конечно. Но не мы, видимо, ей судьи. Расплата за случайные, неверные, не продиктованные сердцем шаги была для Гончаровой действительно беспощадной.
Хотя ей, как и ее мужу, уже было уготовано бессмертие:
Отчаяние призрачное вдов —И траур — в меру. Слезы — тоже в меру.И лишь поручик Лермонтов готовЗа смерть Его на смерть идти к барьеру.Он очень скоро — ненависть звала! —Под черным ливнем на опушке лесаПолучит пулю из того ж ствола,Который вложен был в ладонь Дантеса.Лишь эхом боль замечется в горах.А к женщинам бессмертье не сурово…Ведь Гончарова — Пушкина в веках.Брак новый — примечанье к Гончаровой…На пепелищах разоренных гнездЗола от ветра горьким дымом тянет.А он — вне смерти — свет угасших звезд.Он бесконечно кровоточит в ране…
Но в каждой исповеди должен быть логический конец. Есть он и в поэме. Но, замечаете, — сердце заявляет о себе, вступая в бой с «логикой», — некая раздвоенность чувств.
Сердце не может поставить безоговорочные точки над «i»:
Простой листок, исчерканный слегка,Как тропка к совершенству. И — поверьте:Держала ваша тонкая рукаТвое и человечества бессмертье.Такое кто заполучал сполна?!Как дар богов, его любовь хранима…Над Невским всходит стылая луна.Светла печаль. И жизнь необратима.. . . . . . . . . . . . . . .Истории тревожные пути —Нашествия, и мятежи, и фронды.Какою вас сегодня в мир вести?Как клевету от правды отмести?..Мне трудно от портрета отойтиС загадочной улыбкой Джиоконды.
Наталья Николаевна снова остается загадочной Джиокондой. Сфинксом, не выдавшим человечеству своей тайны. Уверенность решительного утверждения ушла из стиха. В недоговоренности подтекста его смятенность чувств осталась.
