Анатолий Елкин - Арбатская повесть
Сенсационным событием не только для пушкинистов, но и для всех, кто любит поэзию, была публикация в 1971 году писем Н. Н. Пушкиной к брату. В свете этой находки образ Натали требовал решительного пересмотра.
Советские ученые Ирина Михайловна Ободовская и Михаил Алексеевич Дементьев обнаружили в Центральном государственном архиве древних актов эти замечательные строки, относящиеся к 1833—1836 годам. Чего стоит хотя бы это одно письмо 1836 года:
«Я считаю своим долгом постараться помочь мужу в том затруднительном положении, в котором он находится: несправедливо, чтобы вся тяжесть расходов моей большой семьи падала на него одного…
…Мне очень не хочется беспокоить мужа всеми моими мелкими хозяйственными хлопотами, и без того я вижу, как он печален, подавлен, не спит по ночам и, следовательно, в подобном состоянии не может работать, чтобы обеспечить нам средства к существованию: для того, чтобы он мог сочинять, голова его должна быть свободна.
…Мой муж дал мне столько доказательств своей деликатности и бескорыстия, что будет совершенно справедливо, чтобы я со своей стороны постаралась облегчить его положение… Я прошу у тебя этого одолжения без ведома моего мужа, так как если б он знал об этом, то, несмотря на затруднительное положение, в котором он находится, он помешал бы мне это сделать…»
«Недостаточность сведений о Наталье Николаевне, — пишут И. Ободовская и М. Дементьев, — ограниченность и поверхностность суждений о ней привели к созданию и в позднейшей литературе (как научной, так и художественной) крайне одностороннего образа жены поэта: эгоистичной, холодной, чуждой духовной жизни мужа и равнодушной к делам семьи. Но за что же тогда так беззаветно, преданно и глубоко любил ее Пушкин? Неужели только за красоту?»
«В течение многих десятилетий, — продолжают ученые, — эта душа, которую так высоко ценил Пушкин, оставалась для нас загадкой».
В письме же Н. Гончаровой к брату «мы неоднократно увидим Наталью Николаевну как заботливую мать, а также как хозяйку дома, в чем ей почему-то всегда отказывали». Душевность, сердечность, ласковое отношение к людям — главная черта этих писем. Мы увидели Натали в заботах о пушкинских изданиях, о бумаге, которая нужна для «Современника». Короче — мы увидели друга Пушкина.
«Принято было считать, — замечают исследователи, — что она (Н. Пушкина. — А. Е.) ничего не видела, не знала и не хотела знать. Письма свидетельствуют о другом — «и видела, и знала, и понимала».
Легенда о бездумной, легкомысленной красавице рассыпалась, как карточный домик.
В Доме писателей на улице Герцена шел творческий вечер журнала «Москва».
Поэт Валентин Сидоров сменил закончившего свое выступление Владимира Солоухина.
— Я вам прочту несколько необычные стихи, — помолчав, обратился он к залу. — Стихи о Наталье Пушкиной. Меня всегда мучил вопрос — какая она была в действительности? Каков ее образ, характер, освобожденный от сплетен былых и современных, от наветов завистливых и дилетантских…
Он хотел, видимо, продолжить свои размышления, но вдруг замолчал и, помедлив, признался:
— В общем — всех мыслей по этому поводу здесь не выложишь. Время не позволит. Для вас, видимо, важно мое отношение ко всей этой истории. А это отношение — в стихах. Лучше, чем рассказывать, я их и прочту.
Сразу притихший зал — такова магическая сила имени Пушкина — заинтересованно слушал:
Строками, полными печали,К Вам обращались с давних пор,Вас укоряли, обличали,Вам выносили приговор…Среди сомнений неотступныхНеколебим и чист Ваш храм,В строках, как небо недоступныхИ, словно небо, близких нам.Запечатлен Ваш облик тонкий,Волшебный отзвук Ваших слов…Все остальное — кривотолкиДа зависть праздная умов!
На лице сидевшего со мной рядом Николая Доризо (он должен был выступать следующим) вдруг появилась растерянность. Набросав что-то в блокноте, он вырвал листок и передал мне:
«Интересная ситуация получается. Я тоже сейчас хотел читать стихи о Наталье Гончаровой, Стихи только что родившиеся — я их не успел прочитать даже близким друзьям. И с Валентином Сидоровым мы никак не сговаривались. Придется их не читать. А как ты думаешь?..»
«Наоборот! — Читать! Это же здорово! Два поэтических взгляда на один давний и до сих пор не прекращающийся спор. Не прочесть такие стихи сейчас было бы архиглупо. Второй такой, никем и ничем не подготовленной ситуации — держу пари — никогда и нигде не возникнет. Очень прошу — прочти!»
Николай прочел записку, задумался. Но все же, выйдя на трибуну, читал совсем другие стихи.
Уже к ночи, когда закончился вечер, мы направились домой. Решили пройти пешком по бульвару — от Герцена до площади Маяковского.
— Почему ты передумал? Почему не читал стихи о Наталье Гончаровой?
— Не знаю. Может быть, меня потрясло то обстоятельство, что два совсем разных поэта одновременно подумали об одном и том же. И, что самое интересное, где-то наши поэтические концепции на всю эту историю в конечном счете сошлись. Почему? И еще одно «почему» — почему в наши дни все больше и больше писателей обращаются к образу Натали Гончаровой. Отчего сегодня всех так это волнует?
4. СЛОВО БЕРЕТ МАРИНА ЦВЕТАЕВА. «ВЕЧНАЯ УЛЫБКА ДЖИОКОНДЫ…»
В спор наших современников неожиданно вторгся голос Марины Цветаевой: издательство «Советский писатель» издало ее лирическую исповедь «Мой Пушкин».
К мнению Цветаевой не прислушаться было нельзя — ее поэтический авторитет слишком весом. Да и раздумья ее воспринимались нами не как давно отзвеневшее эхо отошедших и умерших дискуссий, а как сегодняшняя, еще не остывшая полемика.
Вспоминается ночной звонок Николая Доризо. Телефонная трубка содрогалась от эмоций:
— Нет, ты только послушай, что она пишет!.. (Дело происходило вскоре после выхода в свет работы «Мой Пушкин».) Что она пишет о Натали: «За кого же… выходила Гончарова», «Их отношение тождественно». — Это о Николае, царе, и Натали! По Цветаевой, она «выходила» за «некрасивого», «нелюбимого». «Такие красавицы разорять созданы…» А всем известно, — волновался Николай, — что даже дочь Дантеса ненавидела отца и хранила портрет Пушкина. Пушкина, о котором нельзя сказать иначе — «Тебя, как первую любовь, России сердце не забудет…» А Цветаева: «Гончарова вышла за Пушкина без любви. По равнодушию красавицы. Инерции неодухотворенной плоти. Шаг куклы, а может быть, и с тайным содроганием». А у Пушкина: «Душа твоя еще прекрасней…» — это о той же Натали. А что у Цветаевой: «Безучастность к работе мужа, безучастность к его славе…», «Было в ней одно — красавица…», «Кукла, орудие судьбы…», «Зал и бал — единственная родина Гончаровой…» Богиню Цветаева превращает в куклу…
Я понимал волнение друга: Доризо тогда начинал работу над трагедией в стихах «Наталья Пушкина». Вел, по его же словам, «новое и по возможности объективное поэтическое следствие…».
Как-то в разговоре с Доризо, только что прочитавшем мне новые строки, посвященные Наталье Гончаровой, поэт высказал мысль, для меня вначале парадоксальную:
— Мне всегда хотелось написать «в защиту» жены Пушкина. Толчок дали, на мой взгляд, просто неуважительные стихи Марины Цветаевой о Натали. Мне даже показалось, что в них какое-то, пусть не покажется это странным, женское соперничество. Через века, годы и расстояния. Настолько велика любовь Цветаевой к Пушкину. В искусстве, да и не только в искусстве, так бывает. Обожествление (заглушенное!) творчества и личности. И восприятие как личной, сегодняшней, твоей обиды и боли всего, что, с точки зрения той же Цветаевой, могло оскорбить или ранить память Пушкина.
Но имела ли право Цветаева судить Натали? — размышлял Доризо. — Что было бы, если (представьте невозможное!) Пушкин прочел бы Цветаеву? Он оскорбился бы, и будь Цветаева мужчиной — вызвал бы ее на дуэль. Мы часто меряем великое мещанско-бытовыми мерками — «изменил — не изменил», «ушла к другому — не ушла». Но есть еще высшие, духовные отношения. Понимание высшей меры вещей, назначения и души друг друга. Мог ли Пушкин прожить жизнь с человеком, которого бы не уважал? Конечно — нет. Не такая это была натура. Уважение, любовь и разного рода обстоятельства семейной жизни, зачастую зависящие от тысячи самых различных факторов, — совсем не идентичные вещи.
У Натали было много прокуроров. Мне всегда хотелось быть ее адвокатом. Почему? — Доризо задумался, потом резко бросил: — Да хотя бы потому, — и перешел на стихи:
