Мартовскіе дни 1917 года - Мельгунов Сергей Петрович
Щегловитов был приведен. По всѣм почти воспоминаніям проходит сцена, разыгравшаяся в кулуарах между предсѣдателем Думы и считающим себя на дѣлѣ диктатором лѣвым депутатом[121]. Из этих мемуарных версій выберем ту, которую дает Ичас: он был не только непосредственным свидѣтелем, но и дѣйствующим лицом; его изложеніе привлекает своей ясной простотой — затерянное к тому же среди газетных сообщеній, оно менѣе извѣстно, чѣм воспоминанія Керенскаго, Родзянко, Суханова, которыя легко сравнить между собой. В то время, когда "300 членов Думы" бродили по "унылым залам", ожидая рѣшенія Временнаго Комитета, "два студента с саблями наголо" ввели Щегловитова и обратились к Ичасу с вопросом: гдѣ Керенскій? "Я велѣл отвести Щегловитова в приставскую комнату и сказал, что сам пойду за Керенским" — разсказывает Ичас. Керенскій отвѣтил: "сейчас приду, пусть подождут". "Минут десять мы его ждали. Тѣм временем толпа с улицы уже проникла в помѣщеніе и стала окружать нас. Керенскій прибѣжал в комнату и громко спросил, озираясь: кто меня звал? Тогда студент, конвоировавшій Щегловитова, указал на арестованнаго. Керенскій взволнованным голосом спросил: "Так вы — Щегловитов?" и... прибавил: "Ив. Гр., вы тот человѣк, который может нанести самый опасный удар ножем в спину революціи, и мы вас в такой момент не можем оставить на свободѣ". При этих словах вышел из своего кабинета, окруженный членами Комитета, предсѣдатель Гос. Думы Родзянко: "Ив. Гр., как вы сюда попали? А. Ф., вѣдь в Комитетѣ постановленія об арестѣ его не было?" "Я еще до избранія Комитета распорядился его арестовать" — отвѣтил Керенскій. "Так пойдемте в кабинет, обсудим этот вопрос. Ив. Гр., пойдемте со мной, посидите, пока мы обсудим этот вопрос" — продолжал Родзянко, протягивая Щегловитову руку. Тогда молодой студент с саблей оборвал предсѣдателя Думы: "Не по вашему распоряженію мы его арестовали и не можем отпустить его с вами". "Отведите г. Щегловитова в министерскій павильон и приготовьте ему кровать" — распорядился Керенскій и вошел вмѣстѣ с комитетскими в кабинет предсѣдателя"[122]...
Арест Щегловитова, по словам Керенскаго, вызвал чрезвычайное возбужденіе среди "умеренных" членов Думы. Они настаивали на освобожденіи предсѣдателя Гос. Совѣта во имя принципа неприкосновенности членов законодательных собраній, они протестовали против превращенія Гос. Думы в дом тюремнаго заключенія и, вѣроятнѣе всего, отнюдь еще не желали вступить на революціонный путь. Но фактическій "диктатор" был тверд, несмотря на всѣ протесты Врем. Ком., о которых говорит Родзянко. В воспоминаніях Керенскій высказывает удивленіе, как его коллеги не понимали, что освобожденіе Щегловитова в этот момент означало бы не только умаленіе престижа Думы в глазах масс, но и передачу его возмущенной толпѣ на линчеваніе. Это было безуміе, на которое предвидѣвшій послѣдствія будущій генерал-прокурор революціи пойти не мог.
Министерскій павильон быстро наполнился арестованными сановниками — элитой бюрократическаго міра[123]. Сюда приводили арестованных по законным "правительственным" ордерам, выдаваемым от имени членов обоих Испол. Комитетов и их военной комиссіи; сюда поступали приведенные любителями творить самочинно революціонное правосудіе, согласно офиціальному объявленію доставлять сановников и генералов в Таврич. дворец, "буде таковых придется задерживать" (подобныя объявленія могли лишь толкать населеніе на производство арестов); сюда сажали добровольно явившихся в цѣлях самосохраненія — здѣсь они чувствовали себя, как за "каменной стѣной", по выраженію секретаря Родзянко. В хаосѣ "черезполосицы" невозможно разобраться и опредѣлить случаи, когда вожди революціи в предписаніи арестов проявляли активную иниціативу и когда лишь вынужденно легализировали революціонное беззаконіе. Ордера посылались на бланках, которые были под рукой, и немудрено, напр., что с-р. Мстиславскій, член военной комиссіи, по собственному признанію, заполнил, не имѣя на это никакого права, бланки тов. пред. Гос. Думы. Мало понятно, на основаніи каких полномочій чл. Врем. Комитета Караулов, занявшій 28-го временно пост коменданта Тавр. дворца, отдавал 1 марта приказ о немедленном арестѣ "всѣх чинов наружной и тайной полиціи и корпуса жандармов", но совершенно очевидно, что аресты в этой средѣ производились вовсе не в соотвѣтствіи с "приказом № 1", как утверждал впослѣдствіи отчет думской "комиссіи по принятію задержанных военных и высших гражданских чинов".
Керенскій с перваго же момента сдѣлался вершителем судьбы представителей того режима, который свергла революція. Может быть, поэтому естественно, что его имя внѣ зависимости от офиціальнаго поста, который он занял 2-го марта, оказалось особо тѣсно сопряженным с волной арестов, прокатившейся по Петербургу. Отмѣчая "поразительную планомѣрность" арестов, несмотря на неоднократное, будто бы, объявленіе со стороны Врем. Ком, об их "незакономѣрности", Родзянко намекает на специфическую роль Керенскаго — по крайней мѣрѣ воинскіе чины, производившіе аресты, указывали "имя члена Гос. Думы Керенскаго, как руководителя их дѣйствіями"[124]. В своем стремленіи охранить революцію от насилія ("в благородных усиліях", чтобы "Тавр. дворец не обагрился кровью") Керенскій проявлял временами, дѣйствительно, чрезмѣрное рвеніе. С нѣкоторой наивностью разсказывает он сам эпизод, имѣвшій мѣсто при арестѣ б. мин. вн. д. и юстиціи Макарова. Гдѣ-то и кѣм-то арестованный Макаров был освобожден депутатами по "сердечной добротѣ": они не понимали, что только арестом и проявленіем извѣстной строгости — повторяет Керенскій свой излюбленный мотив — можно было воспрепятствовать массовым судам Линча. Керенскій спѣшит исправить оплошность депутатов, не подумавших о том, что сдѣлано было бы с этим бывшим министром, если бы господа демагоги и агенты-провокаторы узнали об освобожденіи министра, знаменитаго своей неосмотрительной фразой в Думѣ по поводу ленских разстрѣлов в 12-ом году: "так было и так будет" (этой фразѣ тогда придали нѣсколько иной смысл, чѣм тот, который вкладывал в нее ее произносившій). Узнав, что б. министр Макаров, боясь ночью возвращаться домой, нашел себѣ пристанище в частной квартирѣ, расположенной в антресолях дворца, член Гос. Думы Керенскій, захватив двух вооруженных солдат, бѣгом поднялся наверх; перепугал даму, ему открывшую дверь на звонок, извинился, арестовал Макарова и водворил его в министерскій павильон. Дѣло, конечно, было не только в личной экспансивности лидера думской трудовой группы. Вѣроятно, и соображенія о гуманности привлечены были в данном случаѣ мемуаристом задним числом. Эпизод скорѣе надо объяснить сугубо отрицательным отношеніем Керенскаго, выступавшаго в роли разоблачителя ленских событій, к тогдашнему министру вн. д., заслужившему, однако, общественную амнистію своим независимым поведеніем в послѣдній період царскаго правленія, когда он вызвал неблаговоленіе к себѣ со стороны имп. А. Ф. и должен был покинуть министерскій пост. И, может быть, не так уже не правы были тѣ члены Думы, которые рекомендовали арестованному и освобожденному Коковцову, как он разсказывает в воспоминаніях, итти скорѣе домой, пока на него "не набрел Керенскій".
Побуждала ли обстановка в Таврическом дворцѣ перваго марта к принятію таких экстраординарных мѣр, если даже допустить, что имя Макарова было пенавистно массѣ так же, как оно ненавистно было Керенскому? Мемуаристы противоположнаго лагеря по иным, конечно, основаніям явно сгущают атмосферу. Примѣром может служить повѣствованіе все тоге же Шульгина. Он чрезвычайно картинно разсказывает, как в Думѣ "побѣжало особое волненіе", когда пришел добровольно арестовываться или отдаться "под покровительство Гос. Думы" Протопопов (это было в тот же вечер, когда произошел эпизод с Макаровым), и как Керенскій проявил всѣ силы своего "актерскаго дарованія". От озлобленной толпы распутинскому ставленнику "ждать ничего хорошаго не приходилось". "И в то же мгновеніе я увидѣл в зеркалѣ — живописует Шульгин — как бурно распахнулась дверь... и ворвался Керенскій. Он был блѣден, глаза горѣли... рука поднята. Этой протянутой рукой он как-бы рѣзал толпу... — Не смѣть прикасаться к этому человѣку... Всѣ замерли... И толпа разступилась... Керенскій пробѣжал мимо, как горящій факел революціоннаго правосудія, а за ним влекли тщедушную фигуру в помятом пальто, окруженную штыками"... Сам Керенскій разсказал о появленіи Протопопова в Думѣ менѣе картинно с внѣшней стороны, чѣм то сдѣлал сторонній очевидец происходившаго. По словам Керенскаго, его в одном из корридоров дворца остановила фигура страннаго вида, обратившаяся к нему с титулованіем "Ваше Превосходительство". Это оказался Протопопов. И Керенскій провел, не вызвав ничьего вниманія, этого наиболѣе ненавистнаго в Россіи человѣка в "павильон министров". Сам Протопопов так разсказал о своем арестѣ в дневникѣ: "Я спросил какого-то студента провести меня в Исп. Ком. Узнав, кто я, он вцѣпился в мою руку. "Этого не надо, я не убѣгу, раз сам сюда пришел" — сказал я; он оставил меня. Стали звать А. Ф. Керенскаго. Он пришел и, сказав строго, что его одного надо слушать, ибо кругом кричали солдаты, штатскіе и офицеры, повел меня в павильон министров, гдѣ я оказался под арестом". Еще болѣе прозаична была отмѣтка в № 3 "Извѣстій" комитета журналистов, утверждавшая, что появленіе Протопопова не вызвало в Думѣ никаких страстей.
