Мартовскіе дни 1917 года - Мельгунов Сергей Петрович
II.Гуманность и революціонная стихія.
Один мотив в рѣчи, произнесенной Керенским в Совѣтѣ, находится в рѣзком противорѣчіи с тѣми побужденіями, которыя яко-бы заставили его по какому-то таинственному наитію принять рѣшеніе о вхожденіи в состав временнаго правительства. Не случайно, однако, Керенскій упомянул об арестованных представителях старой власти. Довольно знаменательно, что и Милюков, произносившій на митингѣ в сосѣднем залѣ чуть-чуть позже также свою первую ''министерскую" рѣчь, выдвинул ту же мотивировку выбора Керенскаго на пост генерал-прокурора в новой Россіи: "Мы безконечно рады были — говорил Милюков по отчету "Извѣстій" — отдать в вѣрныя руки этого общественнаго дѣятеля то министерство, в котором он отдаст справедливое возмездіе прислужникам стараго режима, всѣм этим Штюрмерам и Сухомлиновым". Итак рѣчь шла не о гуманности, а о возмездіи, и Керенскій еще раз сам подчеркнул на солдатском митингѣ в Таврическом дворцѣ вечером 2-го марта, что всѣ старые министры будут отвѣчать по суду за свои дѣйствія. Как можно объяснить это противорѣчіе? Шульгин, который среди мемуаристов кладет наиболѣе густо краски в описаніи переживаній современников февральских и мартовских дней, в непослѣдовательной позиціи Керенскаго видит своего рода "комедію", которую он сознательно играл перед "революціонным сбродом". Керенскій хотѣл спасти арестованных, и для этого надо было перед толпой "дѣлать вид", что Гос. Дума сама "расправится с виновными". И крайне тенденціозный мемуарист отдает должное Керенскому: "он употребил всѣ силы своего "драматическаго" таланта, чтобы кровь "при нем" не была пролита". В правых кругах не один только Шульгин признает заслуги в этом отношеніи Керенскаго и первые дни революціи. Ген. Врангель вспоминает, что в то время он уже услышал от члена Думы бар. Штейнгера, пріѣхавшаго в Кіев и разсказывавшаго о событіях в Петербургѣ, что только Керенскому (он один способен "сладить с толпой") "Россія была обязана тѣм, что кровопролитіе первых дней вовремя остановилось". Писательница Гиппіус —человѣк другой среды — высказалась в дневникѣ еще сильнѣе: "в мартѣ он буквально спас (курсив авт.) Россію от немедленнаго безумнаго взрыва".
Естественно мы не будем отрицать гуманности революціоннаго правительства, которая была за ним признана таким антиподом революціи, каким неизбѣжно был в. кн. Ник. Ник. Он говорил своему племяннику Андрею в Тифлисѣ 9 марта: "Единственное спасеніе я вижу в лозунгѣ новаго правительства — безкровная революція, но ручаться, конечно, нельзя. Народная ненависть слишком накипѣла и сильна". Готовы мы в общем признать, что именно Керенскому, в силу исключительной роли, которую ему пришлось играть, и ореола, окружившаго его имя, принадлежит как бы честь проведенія в жизнь лозунга: " государственная жизнь не проливает крови". Но сам Керенскій проявил так мало чуткости в своих воспоминаніях к описываемой им современности, что счел для себя возможным помѣстить в текстѣ такія строки: "Люди правые меня упрекали и упрекают еще за мою снисходительность в отношеніи лѣвых, т. е. большевиков. Они забывают, что, если бы я дѣйствовал в соотвѣтствіи с принципами, которые они выдвигают, я должен был примѣнить режим террора, не налѣво, а направо, и что я не имѣл права проливать кровь (!!) большевиков, не пролив потопов крови (couler des flots de sang), в первые недѣли революціи, когда я рисковал авторитетом и престижем в глазах масс, сопротивляясь требованіям жестокой расправы (peine atroce) с Царем, со всѣми членами динаcтіи и их служителями". Вот это изложеніе, почти приближающееся к изложенію тѣх мемуаристов, которые с излишним усердіем желают изобразить народную стихію в февральскіе и мартовскіе дни насыщенной кровожадными инстинктами, мы должны рѣшительно опровергнуть, как очень далекое от того, что было в дѣйствительности, династіи придется говорить особо, и, думается, роль Временнаго Правительства и министра юстиціи выяснится с достаточной отчетливостью[118]. Поэтому ограничимся пока лишь бѣглыми иллюстраціями в дополненіе к тому, что сказано уже было для характеристики настроенія толпы в первые дни революціи в связи с описаніем эксцессов в отношеніи к офицерам. Это будет нѣкоторым коррективом к показаніям строгих мемуаристов, обличающих революцію.
1.Кордегардія Таврическаго дворца
Нельзя отрицать, что в первые дни Петербург пережил пароксизм лихорадки массовых арестов, временно превративших далее зданіе Таврическаго дворца, гдѣ, по выраженію Зензинова, билось "сердце русской революціи", в какую-то революціонную кордегардію. Мемуаристы лѣваго сектора русской общественности — Керенскій не представляет в данном случаѣ исключенія — всемѣрно стараются снять с себя отвѣтственность за насилія, учиняемыя именем революціи, и довольно рѣшительно отклоняют приписываемую им иниціативу в дѣлѣ "самозащиты" революціи. То было инстинктивное, самопроизвольное устремленіе масс, носившее "партизанскій характер". Руководители революціи пытались лишь регулировать анархическую иниціативу самозванных групп, придав ей нѣкоторым образом законную форму. Так поясняет Суханов в своих "записках". "Самочинныя группы, одна за другой — вспоминает он — подносили членам Исп. Ком. ...написанные ими приказы об арестах, как невинных, так и дѣйствительно опасных; как безразличных, так и на самом дѣлѣ зловредных слуг царскаго режима... Не дать своей подписи в таких обстоятельствах, значило, в сущности, санкціонировать самочинное насиліе, а, быть может, и эксцессы по отношенію к намѣченной почему-либо жертвѣ. Подписать же ордер, означало в одних случаях пойти навстрѣчу вполнѣ цѣлесообразному акту, в других — просто доставить личную безопасность человѣку, ставшему под подозрѣніе. В атмосферѣ разыгравшихся страстей нарваться на эксцессы было больше шансов при противодѣйствіи аресту, чѣм при самой процедурѣ его. Но я не помню ни одного случая ( и даже могу утверждать, что такого не было ), когда тот или иной арест состоялся бы по постановленію Исп. Ком. или по иниціативѣ его. С перваго момента революція почувствовала себя слишком сильной для того, чтобы видѣть необходимость в самозащитѣ подобным способом"[119].
Память нѣсколько измѣнила мемуаристу, и факты далеко не всегда совпадают с его категорическим утвержденіем. Как ни скромны документальные слѣды этих дней в архивах, но они говорят об иниціативѣ, проявленной членами Исп. Ком.: вот, напр., "приказаніе", отданное подп. Ст. Шиманскому "отправиться на основаніи полученных свѣдѣній для производства ареста б. предсѣдателя Совѣта министров Бориса Штюрмера и доставить его в помѣщеніе Государственной Думы" — приказаніе помѣчено датой 8 ч. 45 м. утра 28-го и подписано за предсѣдателя военной комиссіи Врем. Ком. Гос. Думы ст. лейт. с. р. Филипповым, не состоявшим даже членом Исп. Ком.[120].
Само собой разумѣется, что иниціатива ареста правительственнаго аппарата принадлежала не взбунтовавшейся солдатской толпѣ, а руководителям движенія, которые в первый момент исходили в гораздо большей степени из соображеній революціонной цѣлесообразности, чѣм гуманности. Для объясненія этого естественнаго послѣдствія возстанія, когда борющаяся сторона пыталась изолировать и обезвредить представителей старой власти, вовсе нѣт надобности становиться в искусственную позу безупречнаго революціоннаго Дон-Кихота. Сам Керенскій разсказывает, что Думскій Комитет поздно вечером 27-го, приняв временныя бразды правленія, рѣшил арестовать старое правительство в Маріинском дворцѣ (очень сомнительно, чтобы такое постановленіе Врем. Комитета существовало, но какія-то попытки в этом отношеніи были сдѣланы, как устанавливает процитированный выше документ из архивов военной комиссіи). Еще раньше, даже до формальнаго образованія Врем. Комитета, по распоряженію уже диктаторствовавшаго в кулуарах Керенскаго было отдано в революціонном порядкѣ предписаніе об арестѣ предсѣдателя Гос. Совѣта Щегловитова. Это вновь разсказал сам Керенскій в нѣсколько противорѣчивом повѣствованіи о событіях первых дней революціи, и разсказ его подтвердил в своих воспоминаніях литовскій депутат Ичас. По словам Керенскаго, в толпѣ, собравшейся в Тавр. дворцѣ, говорили о необходимости суровых мѣр в отношеніи представителей и защитников стараго режима и интересовались его "мнѣніем". Керенскій отвѣтил, что тѣ, кто особенно опасны, будут немедленно арестованы, и назвал Щегловитова, тут же приказав, чтобы послѣдній немедленно был к нему приведен (tut amené sur le champ devant moi). Отпадает таким образом приводимая Сухановым и другими, распространенная при посредствѣ "очевидцев" версія о том, что какой-то студент, "неизвѣстно по чьему распоряженію", арестовал Щегловитова, пригласив к себѣ на помощь с улицы случайную группу вооруженных солдат. Надо думать, что тогда же было дано распоряженіе и об арестѣ мин. вн. д. Протопопова, задержать котораго пыталась еще в 11 ч. утра по собственной иниціативѣ какая-то группа инсургентов при помощи солдат Преображенскаго и Волынскаго полков, которых еще не было в Таврич. дворцѣ (эту совершенно неправдоподобную версію приводит Керенскій).
