Мартовскіе дни 1917 года - Мельгунов Сергей Петрович

C.П.Мельгунов

Мартовскіе Дни 1917 года.

Предисловіе П. Мельгуновой.

Работа С.П. Мельгунова "Мартовскіе дни "полностью выходит нынѣ впервые. Законченная в годы послѣдней міровой войны, книга эта была проредактирована самим автором. Только часть ея появилась в тетрадях "Возрожденія" (1950-1954 г.)

Книга печатается по старой орфографіи, так как вышедшія раньше в издательствѣ "'Возрожденіе" послѣдующія части тетралогіи были напечатаны по старой орфографіи.

П. Мельгунова.

1961 г.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

РѢШАЮЩАЯ НОЧЬ[1]

Днем 2-го марта, на перманентном митингѣ в Екатерининском залѣ Таврическаго дворца лидер думскаго прогрессивнаго блока и идейный руководитель образовавшагося 27-го февраля Временнаго Комитета членов Гос. Думы, Милюков сказал: "старый деспот, доведшій Россію до полной разрухи, добровольно откажется от престола или будет низложен". Почти в тот же час в Псковѣ, под давленіем верховнаго командованія в Ставкѣ, "старый деспот" подписал своё отреченіе от престола, окончательно оформленное вечером того же дня в момент пріѣзда "думской" делегаціи в лицѣ Гучкова и Шульгина. Таким образом отреченіе Государя "формально" не было "вынужденным" — устанавливает в своих воспоминаніях Набоков, выдающійся русскій юрист, которому суждено было сдѣлаться первым управляющим дѣлами революціоннаго Временнаго Правительства.

Насколько, однако, формальная юридическая сторона соотвѣтствовала реальной обстановкѣ, создавшейся в Петербургѣ и являвшейся рѣшающим фактором в ходѣ революціи? Это совсѣм не праздный вопрос, ибо отвѣт на него опредѣляет собою двѣ совершенно отличныя друг от друга психологіи в кругѣ лиц, объединившихся около Временнаго Комитета Г. Д. и одновременно появившагося на ряду с ним Совѣта Р. и С. Д., т. е. тѣх учрежденій, которыя обстоятельства поставили в тѣ дни как бы "во главѣ" политической жизни страны. Для одних Николай II добровольно отрекся от престола, для других он был низложен — его отреченіе было "вынуждено", и добровольный отказ от власти, затушеванный в сознаніи современников, означал лишь то, что Император фактически не был свергнут насильственным путем, т. е. революціонным актом возставшаго народа. Формально добровольное отреченіе неизбѣжно накладывало извѣстныя моральныя обязательства на тѣх, кто стремился добиться этого отреченія и кто его принял; такого моральнаго обязательства могли не ощущать тѣ, кто не принимал участія в реализаціи плана сохраненія династіи путем устраненія лично дискредитированнаго монарха: для них исходным пунктом мог быть только вопрос о цѣлесообразности — так, как он представлялся тогда в пониманіи дѣйствовавших лиц.

Для того, чтобы уяснить себѣ роковыя противорѣчія, которыя выявились в первые дни революціи в силу недостаточно продуманных и ad hoc осуществленных политических замыслов, необходимо проанализировать всю сложную и запутанную обстановку того времени. Никто как-то не отдавал себѣ яснаго отчета в этих противорѣчіях тогда, когда закладывался фундамент строительства новой Россіи.

Нам нѣт необходимости в хронологической послѣдовательности воспроизводить событія первых февральско-мартовских дней, что сдѣлано уже с достаточной полнотой и отчетливостью в "Хроникѣ февральской революціи", составленной Заславским и Канюровичем (1924 г.) и в работѣ ген. Мартынова[2] "Царская армія в февральском переворотѣ" (1927 г.) К этим фактам мы будем обращаться лишь попутно, комментируя то или иное создавшееся положеніе. Прежде всего попытаемся возстановить картину отвѣтственных переговоров, которые в ночь с 1-го на 2-е марта происходили между Временным Комитетом Гос. Д. — "цензовой" общественностью по тогдашней терминологіи, и делегатами Исп. Ком. Совѣта, заявившаго "претензію" представлять демократію[3]. Эта была поистинѣ рѣшающая ночь, и здѣсь завязался узел послѣдующей трагедіи русской революціи. Между тѣм возстановить болѣе или менѣе точно то, что происходило в указанную ночь, историку очень трудно. В нашем распоряженіи нѣт почти никаких документальных данных. В суматохѣ первых дней и ночей никто никаких протоколов не вел: отсутствует и газетный репортаж, подчас замѣняющій своим суррогатом протокольную запись — в "Извѣстіях", которыя издавал Комитет думских журналистов, нельзя отыскать никаких намеков на суть переговоров. Остаются воспоминанія, т. е. показанія современников, которыя должны помочь историку в данном случаѣ не только в "оцѣнкѣ подробностей" (Маклаков), но и в установкѣ первооснов. Значеніе этого субъективнаго самаго по себѣ источника познанія прошлаго в данном случаѣ безконечно преуменьшается не только привнесеніем послѣдующих настроеній, весьма отличных от подлинных авторских настроеній первых дней революціи, но и тѣм, что пелена тумана безсознательно для мемуариста застилает его память о том, что происходило в безсонныя ночи и сумбурные февральскіе и мартовскіе дни.

Нѣсколько мемуаристов уже коснулись исторической ночи с 1-го на 2-е марта. Казалось, можно было положиться на текст Милюкова, так как первый том его "Исторіи", приближающейся к воспоминаніям, написан был в Кіевѣ в 18-ом году в період политическаго полубездѣлія автора. Память мемуариста не застлана была еще его позднѣйшей политической эволюціей, и, таким образом, ему нетрудно было по сравнительно свѣжим впечатлѣніям воспроизвести исторію переговоров между членами Думы и совѣтскими делегатами, в которых автор принимал самое непосредственное участіе — тѣм болѣе, что в показаніях перед Чрезвычайной Сл. Комиссіей (7 августа 17 г.) Милюков засвидѣтельствовал, что им были проредактированы и исправлены "неточности", имѣющіяся в готовившейся Временным Комитетом Г. Д. к изданію книгѣ, гдѣ было дано "точное описаніе день за днем, как происходило". (Я никогда не видѣл этой книги и нигдѣ не встрѣчал ссылок на нее — надо думать, что она в дѣйствительности не была издана). И, тѣм не менѣе, суммарное изложеніе Милюкова с большими фактическими ошибками не дает нужных отвѣтов...

Имѣются и воспоминанія Керенскаго, но только во французском изданіи его "Революціи 17 г.". Внѣшне мемуарист хочет быть очень точным. Им указываются даже часы отвѣтственных рѣшеній в эти дни. Но это только внѣшняя точность, ибо даты безнадежно спутаны (выпустив книгу в 28 году, автор, слѣдуя установившимся плохим традиціям многих мемуаристов, не потрудился навести соотвѣтствующія справки и повѣствует исключительно по памяти). Память Керенскаго так же сумбурна, как сумбурны сами событія, в которых ему пришлось играть активнѣйшую роль, когда он падал в обморок от напряженія и усталости и когда, по его собственным словам, он дѣйствовал как бы в туманѣ и руководствовался больше инстинктом, нежели разумом. При таких условіях не могла получиться фотографія того, что было в 17 г. (на это Керенскій претендовал в своих парижских докладах). Нѣт ничего удивительнаго, что тогда у него не было ни времени, ни возможности вдумываться в происходившія событія. В воспоминаніях он пытается объяснить свое равнодушіе к программным вопросам тѣм, что никакія программы не могли измѣнить ход событій, что академическіе споры не представляли никакого интереса, и что в силу этого "Он не принимал в них участія... Поэтому все самое существенное прошло мимо сознанія мемуариста, самоутѣшающагося тѣм, что событія не могли идти другим путем, и даже издѣвающагося над несчастными смертными (« Pauvres êtres humains »), которые думают по иному.

Еще меньше можно извлечь из воспоминаній Шульгина "Дни", которым повезло в литературѣ, и на которыя так часто ссылаются. Воспоминанія Шульгина — "живая фотографія тѣх бурных дней" (отзыв Тхоржевскаго) — надо отнести к числу полу-беллетристических произведеній, не могущих служить канвой для историческаго повѣствованія: вымысел от дѣйствительности не всегда у него можно отдѣлить, к тому же такого вымысла, сознательнаго и безсознательнаго, слишком много — автор сам признается, что впечатлѣнія от пережитого смѣшались у него в какую-то "кошмарную кашу". Воспоминанія Шульгина могли бы служить для характеристики психологических переживаній момента, если бы только на них не сказывалась так опредѣленно дата — 1925 год. Тенденціозность автора просачивается через всѣ поры[4].