Маргарита Альбедиль - Индия: беспредельная мудрость
Почему же у Юнга возникли ассоциации именно со сном? Сновидения издавна были окутаны пеленой тайны, и нередко между ними и другими загадочными явлениями устанавливали связь. Чаще всего сон объединяли со смертью и с забвением. Мысль об этих явлениях с глубокой древности занимала людей, и особенно их близость не могла не обратить на себя внимание. Вспомним, например, поэму о Гильгамеше:
Спящий и мертвый друг с другом схожи,
Не смерти ли образ они являют?
Мысль о сходстве сна и смерти не раз встречается и в Библии: «Да не усну я сном смертным», говорится в Псалмах (12:4), или: «Встань, спящий, и воскресни из мертвых» (Еф. 5:14). Марк говорит о воскрешении дочери Иаира:
«Дитя не умерло, но спит». Число подобных примеров можно продолжить, но все они свидетельствуют об одном: для многих древних культур характерен изоморфный ряд, в котором сополагаются понятия сна и смерти, а рядом с ними могут появляться также забвение, падение, пленение, заброшенность, ностальгия, оцепенение. У греков Сон и Смерть, Гипнос и Танатос, – братья-близнецы. Пробуждение же в Индии, и не только в ней, имело значение сотериологическое: Будда – значит Пробужденный. Здесь уместно вспомнить и то, как Сократ стремился пробуждать сознание людей. Он говорил: «Может быть, как люди, погруженные в сон и внезапно пробужденные, вы ударите меня, и безрассудно лишите меня жизни, и потом вы будете спать в течение всей вашей жизни, если только бог не пошлет вам другого из любви к вам».
Внимание к сновидениям в современной западной культуре привлек З. Фрейд, занявшийся их научным анализом и попытавшийся дать им психологическое истолкование. Его концепцию считают односторонней и упрощающей, но не стоит забывать, что он был сыном своего времени и что, согласно предшествующей, физиологической традиции в сновидениях видели остаточную, хаотическую деятельность мозга. Фрейд же наделил их охранительной функцией, важной для психического здоровья. По сути дела, он продолжил интерпретацию сновидений Талмуда.
Э. Фромм, сделавший краткий очерк интерпретаций сновидений в книге «Забытый язык», повторяет слова Рабби Чизда: «Сон, который не растолкован, подобен письму, которое не прочитано». Он тоже шел от психоанализа, считая, что мифы и сны записаны одним языком – символов, а это именно «тот язык, который помогает понять внутренний опыт, ощущения, переживания и мысли выразить в той же мере, что и события внешней реальности. У этого языка другая логика, отличная от той, которой мы пользуемся в повседневном общении, – логика, в которой не время и пространство являются главными категориями, но интенсивность и ассоциация». Фромм считал язык сновидений единственным универсальным языком, когда-либо разработанным человечеством; одинаковым для всех культур и всех времен. По его мнению, человек, живущий ныне в Париже или Нью-Йорке, видел те же сны, что и тысячи лет назад афинянин или египтянин. В снах мы встречаемся с самим собой; мы спонтанны и раскованны, мы свободны от тирании внешнего мира.
К.-Г. Юнг отводил сну роль ключа, открывающего глубины нашей психики. Он писал: «Сон – это маленькая дверь, спрятанная в сокровенных и наиболее тайных глубинах психики, открывающаяся в ту космическую ночь, которой была психика задолго до того, как появилось какое-либо Эго-сознание, и которая остается психикой, независимо от того, как далеко наше Эго-сознание расширяется… Сознание все разделяет, но в снах мы тянемся к более универсальному, истинному, более вечному человеку, обитающему в темноте изначальной ночи. Там сохраняется всеединство, и оно – в нем, неотделимом от природы и свободном от всяческого Эго. Из этих всеединых глубин восходит сон, и самый инфантильный, и самый невероятный, и самый аморальный». Не в этих ли словах лежит ответ на вопрос, заданный в начале главы? Быть может, в Индии Юнг увидел «более универсального, истинного, более вечного человека», страну, где «сохраняется всеединство»?
Здесь не случайно приведены фамилии Фрейда, Фромма и Юнга: их теории во многом близки архаичным представлениям о снах, сохранившимся в Индии. Пожалуй, К.-Г. Юнг ближе других подошел к древнеиндийскому пониманию сна и сновидений в том его варианте, который обнаруживается в мистических спекуляциях упанишад. В некоторых из них изложено учение о четырех состояниях сознания – стхана: бодрствовании; легком сне со сновидениями, когда человек подвержен тем же аффектам, что и в реальной действительности; глубоком сне без сновидений, и четвертом, неописуемом состоянии, когда сознание спящего сливается с высшей реальностью. В «Майтри-упанишаде» эта мысль сформулирована так:
...Наделенный глазом, двигающийся во сне, крепко спящий и находящийся за пределами сна – таковы четыре разных его состояния, и четвертое – высшее среди них.
Сон, таким образом, оказывается своеобразной дверью в глубины творческого сознания и помогает также заглянуть и в глубины психологической жизни индивида. К тому же сон, перебрасывая мост между психической жизнью человека, ограниченной временем и местом, и надындивидуальным творчеством вообще, помогает ему познать неуничтожимое и безличное начало мира.
В «Каушитаки-упанишаде» есть эпизод, описывающий, как учитель и ученик подошли к спящему человеку. Учитель попытался окликнуть его, «но тот остался лежать». Тогда учитель толкнул его палкой, и тот поднялся. Учитель использует эту ситуацию для наставления и спрашивает ученика, «где лежал этот человек, где он был, откуда он возвратился». Но ученик не в состоянии ответить на этот вопрос, и тогда учитель говорит, что, когда человек спит и не видит никаких снов, «он становится тогда единым в этом своем дыхании. В него входит речь со всеми именами, входит глаз со всеми образами, входит ухо со всеми звуками, входит разум со всеми образами. Когда он пробуждается, то подобно тому, как из пылающего огня разлетаются во все стороны искры, так и из этого атмана разлетаются тогда по своим местам жизненные силы, из жизненных сил – боги, из богов – миры».
Ситуация на первый взгляд предельно проста: человек спал, его толкнули, и он проснулся. Но мудрый учитель видит здесь ключ к пониманию подлинной, духовной активности человека. Здесь стоит подчеркнуть, что в предшествующей ведийской традиции сон рассматривался как реальность особого рода и не противопоставлялся действительности как реальное нереальному; обе эти сферы были взамопроницаемы и, видимо, рассматривались как два варианта одного исходного инварианта, что вообще характерно для мифопоэтических традиций. За прегрешение, совершенное во сне, нужно было расплачиваться так, словно оно было совершено наяву; еда, съеденная во сне, могла навредить так же, как съеденная в реальности, и т. п. Существовали специальные магические процедуры, целью которых было избавление от опасных последствий дурного сна. В трехчленной ведийской вселенной сны относились к нижнему миру и находились в тесной связи с хтоническими мифологическими персонажами, поэтому солнечные божества противопоставлялись дурным снам, которые с появлением их на небе изгонялись в нижний мир (не отсылает ли это нас к проблемам бессознательного и подсознательного?).
В среде, где зародились и бытовали упанишады, было живо мистическое представление о душе, которая покидает тело во сне и возвращается в него с пробуждением: «И говорят: да не будят его внезапно, ведь трудно вылечить того, к кому он (атман) не возвращается». Но мудрецы упанишад подходят ко сну иначе: они не говорят о физическом уходе души из тела, но выстраивают иерархию различных состояний сознания.
Понять смысл ситуации, приведенной в «Каушитаки-упанишаде», помогает диалог Индры и Праджапати из «Чхандогья-упанишады». Праджапати объясняет, что во всяком знании человек идет от самого себя: он старается познать себя и, отталкиваясь от этого знания, изучить мир. В обыденной, повседневной жизни наше восприятие себя совпадает с внешним, физическим обликом, который мы видим в зеркале, и никаких проблем у нас обычно не возникает.
Но во сне появляется новая реальность, и человек в ней существует по другим законам, нежели в состоянии бодрствования:
...Когда он спит, то, забрав из этого всеохватывающего мира вещество, он сам разрушает его, сам созидает… Там нет ни колесниц, ни животных, запряженных в колесницы, ни дорог, но он творит там и колесницы, и животных, запряженных в колесницы, и дороги. Там не бывает ни блаженства, ни радостей, ни удовольствий, но он творит и блаженства, и радости, и удовольствия. Там не бывает ни водоемов, ни прудов с лотосами, ни рек, но он творит там и водоемы, и пруды с лотосами, и реки, ибо он творец.
Кроме тела, пребывающего во сне, в человеке высвобождается творческая сила, не скованная внешними условиями и не зависящая от жизни тела, так что ослепший во сне может видеть, а лишившийся речи – говорить. Сон, таким образом, оказывается выражением глубинной и сокровенной творческой сущности человека, о которой внешний его облик дает далеко не всегда правильное представление; сон свидетельствует о существовании в нем некоего безличного и неуничтожимого светлого начала.
