Русы во времена великих потрясений - Михаил Леонидович Серяков
Что касается археологии, то И.О. Гавритухин и А.М. Оболенский обратили внимание на то, что «вещи центральноевропейского круга (в широких территориальных пределах арены гуннской и постгуннской истории – от Подунавья или Восточного Средиземноморья до Прибалтики) довольно регулярно попадают в Поднепровье и на Днепровское Левобережье» и эти «указанные образцы – свидетельства включенности каких-то групп населения Поднепровья в контекст восточногерманских культурных связей и в 6-м столетии»[265]. Относительно VII в. для Среднего Поднепровья и Днепровского Левобережья исследователи выделяют раннесредневековые днепровские клады группы 1, которые являются изделиями круга мастеров, переработавших в оригинальном сплаве целый ряд традиций, а именно византийскую, восточногерманскую, культур лесной полосы Восточной Европы, и детали моды евразийских кочевников. Касаясь социального аспекта этих артефактов, они полагают: «Уборы, представленные в днепровских раннесредневековых кладах, достаточно богаты и отражают культуру элиты. Поскольку область распространения этих уборов в Поднепровье относительно компактна и непосредственно не связана с ареалами местных культур, то, видимо, ее границы очерчивают территорию какого-то политического объединения, элита которого подчеркивала свое отличие от соседей спецификой костюма, либо область, где это объединение начало складываться. (…) Узкая хронология набора украшений из кладов была определена нами в рамках второй и третьей четвертей VII в. Многие прототипы и, очевидно, начало формирования специфических днепровских разновидностей этих древностей относятся к более раннему времени. Расцвет восточногерманских серий пальчатых фибул, насколько известно, заканчивается не позднее 6-го столетия, соответственно, цепочка типологического ряда к поствосточногерманским застежкам должна укладываться в рамки второй половины 6-го – первой половины 7-го вв. (…) Указанная эпоха – время натиска на Византию персов с востока, а с севера – многих варваров, виднейшая роль среди которых принадлежала аварам и славянам. Возможно, кристаллизация дружин и истоки стилей вещей из днепровских кладов связаны с участием каких-то групп поднепровского населения в этих походах. Не менее вероятной нам представляется и другая взаимосвязь событий. Кроме опоры на внутренние силы, Византия могла, как бывало не раз, выстоять в, казалось бы, безвыходной ситуации благодаря тонко построенным геополитическим комбинациям, позволявшим нейтрализовать часть нападавших и привлечь дополнительные ресурсы для обороны или контрнаступления. Известна роль хазар и других северокавказских народов в поражении Хосрова II. Вероятно, были попытки организовать и антиаварские или антиславянские союзы, опираясь на восточноевропейских варваров. Поднепровские группировки вполне подходят для этого, достаточно вспомнить, что, например, анты часто фигурируют в провизантийском, антиславянском или антиаварском военном или политическом контексте (причем нападения антов на Византию, в отличие от славян, в послеюстиниановское время неизвестны). Тогда значительное византийское влияние на культуру интересующих нас поднепровских дружин следует относить не к последствиям войн с Империей, а считать результатом союзнических отношений с ней»[266].
Приднепровские фибулы V–VII вв., которые И.О. Гавритухин с 1991 г. начал именовать «поствосточногерманскими», западные ученые первоначально приписывали готам, но еще до революции А.А. Спицын указал, что их правильнее именовать «древностями антов». В наше время, когда в части отечественной науки вновь наблюдается всплеск норманизма и германофилии в различных ее формах, О.А. Щеглова вернулась к раскритикованной «готской» атрибутации данных артефактов. Признавая определение фибул И.О. Гавритухиным по сути верным, но тяжеловесным и неудобопроизносимым, она уверенно связала женский убор из кладов «древностей антов» с готским влиянием. Правда, при этом она признала, что даже количественно «балтизмы» в женском костюме из днепровских кладов значительно преобладают над «готицизмами», которые больше бросаются в глаза[267]. Однако И.С. Винокур в ходе исследования Бернашевского ювелирного комплекса V–VII вв. открыл первую в Европе форму для изготовления пальчатых фибул. Сам этот комплекс на левом берегу Днестра этот исследователь однозначно определил как славянский, подчеркнув его значение для всего изучения вопроса о происхождении фибул: «Материалы открытого нами Бернашевского ювелирного комплекса в Среднем Поднестровье позволяют аргументировать местные корни ювелирного дела у восточных славян V–VII вв., в том числе и в изготовлении пальчатых фибул. Это коренным образом меняет ситуацию относительно пальчатых фибул и их распространения в восточнославянском обществе середины и третьей четверти I тыс. н. э.»[268]. Таким образом, хоть восточнославянское происхождение данных фибул надежно установлено, определенные влияния со стороны германцев, скорее всего готов, отмечаемые отдельными археологами, возможно, имели место. Кроме того, археологи отмечают еще одну интересную параллель: «Днепровские бляхи и наконечники с дельфинами очень близки итало-лангобардским гарнитурам типа Jørgensen VGD, относящимся к первой фазе лангобардских древностей, т. е. 570 – 580-х гг. (…) Элементы поясных гарнитур с гравированным растительным декором или его имитацией происходят из кладов Мартыновка, Хацки, Вильховчик. В лангобардской Италии они встречаются в закрытых комплексах вместе с накладками типа Jørgensen VGD с изображениями дельфинов, о которых шла речь выше»[269]. Лангобарды, как известно, были следующей волной германских варваров, появившихся в Италии в VI в.
Если мы обратимся к карте распространения «древностей антов» (рис. 17), то увидим, что в значительной части они были обнаружены не на всей занимаемой антами территории, а в ареале «Русской землей» в узком смысле этого слова. Первым на это обратил внимание Б.А. Рыбаков, на основании этого предложивший изменить название этих артефактов: «В археологическом материале Х – XII вв. мы также не найдем единства лесостепной полосы… Очевидно, для XI–XII вв. единство Южной Руси было только историческим воспоминанием, не находившим себе соответствия в политической и культурной обстановке того времени. Следовательно, для определения времени и условий сложения единства Южной Руси нам необходимо перешагнуть через рубеж летописных и археологических данных Х – XII вв. и отойти на несколько столетий назад. (…) Область пальчатых фибул и других вещей V–VI вв., выделенных А.А. Спицыным, настолько полно совпадает с летописной Приднепровской Русью, что спицынские “древности антов” следует переименовать в “древности русов”, признавая, что русы – часть антов»[270]. Отметил ученый и влияние внешней обстановки на сложение этой общности: «Борьба с гуннами и аварами на всей южной границе восточного славянства, а также начавшиеся в VI в. походы и передвижение славян в глубь Византии перекроили группировки славянских племен. В VI в. юго-западные антские племена были объединены в союз волынян, а на юго-востоке, там, где приходилось прежде всего встречать идущие из степей опасности, сложился союз племен, получивший имя Руси, имя, удерживавшееся за этой территорией спустя шесть столетий. В состав русского племенного союза, несомненно, входили сами русы (росы) и северяне (сѣвер), составившие основное ядро союза. Эти два племени жили общей жизнью, судя по археологическим данным, не менее двух столетий: VI и VII.
