Бандиты - Эрик Хобсбаум
Несомненно, политическая сознательность может сделать многое для изменения характера бандитов. В состав коммунистических крестьянских отрядов Колумбии входят бойцы (но определенно не более чем скромное меньшинство), пришедшие из бывших разбойничьих шаек «Виоленсии». «Cuando bandoleaba» («когда я был бандитом») — эту фразу можно постоянно услышать в беседах и воспоминаниях, которые занимают значительную часть времени в отряде. Фраза сама по себе обозначает понимание разницы между прошлым человека и его настоящим. Однако Мао был слишком оптимистичен. Отдельные бандиты могут легко интегрироваться в политические ячейки, но массово, по крайней мере в Колумбии, они плохо ассимилировались в левых партизанских группах.
Во всяком случае, оставаясь бандитами, они имели ограниченный военный потенциал, еще более ограниченный — политический, как это показывают бандитские войны в Южной Италии. Их идеальная боевая единица насчитывала менее 20 человек. Воеводы гайдуков, которые вели за собой большие группы, попадали в песни и в историю. В колумбийской «Violencia» после 1948 года крупные повстанческие отряды практически неизменно состояли из коммунистов, а не из низовых повстанцев. Панайот Хитов сообщал, что воевода Илио, увидев 200–300 потенциальных новобранцев, сказал, что это слишком много для одной банды, лучше разделиться на несколько; он сам выбрал себе 15.
Большие силы, как в банде Лампиона, были поделены на несколько подотрядов либо представляли временную коалицию отдельных формирований. В этом был тактический смысл, но это означало базовую неспособность большинства мятежных вожаков снаряжать и снабжать большие формирования или организовать командование отрядами за пределами прямого контроля властного лидера. Более того, каждый вожак ревниво защищал собственную независимость. Даже самый верный лейтенант Лампиона, «светлый дьявол» Кориско, хотя и оставался сентиментально привязанным к старому вождю, поссорился с ним и забрал своих друзей и сторонников, чтобы сколотить свою банду. Различные эмиссары и агенты Бурбонов, которые пытались ввести строгую дисциплину и координацию в разбойничье движение 1860-х, отчаялись так же, как и все другие, кто пытался это сделать.
Политически, как мы уже могли видеть, бандиты были неспособны предложить крестьянам реальную альтернативу. Более того, их традиционно неоднозначное положение между властью и бедными, положение людей из народа, но презрительно относящихся к слабым и пассивным, положение силы, которая в обычных условиях действует в рамках существующей социально-политической структуры либо за этими рамками, но не против, само по себе ограничивало их революционный потенциал. Они могли мечтать о свободном братском обществе, но наиболее очевидное будущее успешного бандита-революционера заключалось в том, чтобы стать землевладельцем, уподобившись знати.
В конце жизни Панчо Вилья стал hacendado[55], обычная награда в Латинской Америке для несостоявшегося caudillo[56], хотя без сомнений его воспитание и манеры делали его популярнее креольских аристократов с нежной кожей. Да и в любом случае героическая и недисциплинированная разбойничья жизнь не сильно подготавливала людей ни к жесткому, уравнительному миру бойцов-революционеров, ни к легальной жизни после революции.
Лишь небольшое число бандитов-повстанцев, судя по всему, играло хоть какую-то роль в Балканских странах, освобождению которых они способствовали. Чаще боевые формирования в новом государстве лишь обеспечивали себе героический блеск (с постоянно растущим комическим оттенком) воспоминаниями о свободной жизни в горах до революции и борьбе за национальное возрождение, сами находясь в распоряжении соперничающих политических шишек либо подрабатывая на стороне мелкими похищениями и грабежами. Греция XIX века, выросшая на мистике клефтов, превратилась в гигантскую добычу, которую рвали и делили все, кому не лень. Поэты-романтики, фольклористы и грекофилы создали горным разбойникам европейскую славу. Эдмон Абу в 1850-е был больше шокирован низкопробным настоящим «Roi des Montagnes» (Королем гор), чем высокопарным возвеличиванием славы клефтов.
Вклад бандитов в современные революции оказывается, таким образом, неоднозначным, сомнительным и не таким большим. В этом была их трагедия. Будучи бандитами, они могли в лучшем случае подобно Моисею узреть землю обетованную. Но не достичь ее.
Алжирская война за освобождение началась, что характерно, в диких горах Ореса — традиционно разбойничья территория, — но независимость была в конце концов завоевана совсем не бандитской Армией национального освобождения. Китайская Красная армия очень скоро перестала быть похожа на бандитское формирование.
У мексиканской революции было две основных крестьянских составляющих: типичное бандитское движение Панчо Вильи на севере и в основном не бандитского толка аграрный протест Сапаты в штате Морелос. С военной точки зрения Вилья играл неизмеримо бóльшую роль на национальной сцене, но это не изменило ни Мексику, ни даже его собственный северо-запад. Движение Сапаты было исключительно региональным, его лидер был убит в 1919 году, его военная мощь была не очень велика. Однако это движение привнесло элемент аграрной реформы в мексиканскую революцию. Бандиты дали потенциального caudillo и легенду — не худшую — о единственном мексиканском лидере, который попытался вторгнуться на землю gringos в том столетии[57]. Крестьянское движение штата Морелос дало социальную революцию: одну из трех, заслуживших упоминания в истории Латинской Америки.
Глава 9
Экспроприаторы
Наконец мы должны обратиться к явлению, которое можно назвать «квазибандитизмом», то есть к тем революционерам, которые сами не принадлежат к миру Робин Гуда, но в том или ином виде заимствуют его методы, а возможно, и части его мифа. Причины этого могут крыться в идеологии, подобной идеализации бандита анархистами-бакунинцами: «Настоящий и единственный революционер, — революционер без фраз, без книжной риторики, революционер непримиримый, неутомимый и неукротимый на деле, революционер народно-общественный, а не политический и не сословный…»[58] А могут и быть отражением незрелости революционеров, которые, несмотря на новизну собственных идеологий, сами укоренены в традициях прошлого, как андалусские партизаны-анархисты после Гражданской войны 1936–1939 годов, вполне естественным образом пошедшие по стопам старых «благородных разбойников», или как немецкие ремесленники начала XIX века, которые столь же естественно прозвали свое тайное революционное братство Союзом отверженных (впоследствии он развился в Коммунистическую лигу Карла Маркса). Коммунист и христианин портной Вейтлинг на каком-то этапе действительно планировал развязать революционную войну силами армии отверженных. Причины могут быть и формальными, как у повстанческих движений, которые вынуждены следовать, по сути, той же тактике, что и социальные бандиты, или на авантюрной периферии нелегальных революционных движений, где действуют контрабандисты, террористы, фальшивомонетчики, шпионы и «экспроприаторы».
В этой главе мы в основном будем иметь дело с «экспроприациями»», давно принятым и тактичным
