Егор Иванов - Честь и долг (Вместе с Россией - 3)
В манеже Конюшенной части, где устроена новогодняя елка для господ офицеров и низших чинов царскосельского гарнизона и куда он, самодержец, а в прошлом гусар, приходил ежедневно с семьей и свитой для поздравления частей и раздачи подарков, так остро и сладко пахло конским навозом и лошадиным потом. "Ах, как хороши были денечки, когда он служил в полку. Командовал эскадроном! Никаких забот, дураков генералов и старых глупых министров, зато веселые полковые праздники, попойки, поездки в балет, к Матильде! Ах, Матильда! Немного найдется женщин столь обворожительных! Везет же теперь Сергею!"
Николай встал, подкрутил ус, улыбнулся и закурил папиросу, оставшуюся еще от запаса, присланного султаном, потом подошел к бильярду, весь стол которого был завален картами с театра военных действий.
"И не поиграешь теперь! - с горечью подумалось ему. - Вот уже пробежала почти целая неделя нового года, а что дальше?! Вроде бы Аликс немного успокоилась от душевных мук, нанесенных ей гибелью друга... Все так низко! Так противно заниматься этим сыском виновных в убийстве, читать перехваченные письма и телеграммы... Ну хорошо, выслали Дмитрия и Феликса, но другие-то родственники успокоились или нет?! Боюсь, что нет, раз лезут ко мне со всех сторон с советами, советами, советами!.. Ну, дядюшку Михайловича, хоть он и великий князь, прогнал в Грушовку*, чтоб не болтал по салонам да не лез ко мне с непрошеными рекомендациями. Но всех болтунов и нахалов не вышлешь из двух столиц! Что-то надо делать! Что-то надо делать!"
______________
* Великий князь Дмитрий Павлович, родственник царя, и князь Феликс Юсупов были высланы из Петрограда за участие в убийстве Распутина. Великий князь Николай Михайлович также был сослан в свое имение за фрондерские разговоры в яхт-клубе.
Николай аккуратно погасил папиросу в серебряной пепельнице и вышел из личных покоев размяться в залы дворца. Воздух здесь чуть отдавал запахом хорошо навощенного паркета, масла старых картин и придворных духов, впитавшихся в ткань обивки мебели и оконных занавесей.
В просторном портретном зале, слева у окна, глаз привычно отметил огромное полотно, изображавшее в рост более чем в натуральную величину прапрабабку Екатерину Великую, приказавшую построить этот дворец для внука Александра. Казалось, что она вот-вот понимающе подмигнет своему потомку, под троном которого начали явственно ощущаться толчки миротрясения. Николай постоял перед портретом и пошел дальше - в полукруглый зал. Движение несколько развлекло его и рассеяло от нехороших мыслей. "Все в воле божьей!" - привычно решил он.
Но что-то тянуло его, не давало, как раньше, полного освобождения от тревог. Оно влекло к бумагам, к докладам, чего раньше государь за собой не замечал.
"Да, надо посмотреть доклад начальника Петербургского охранного отделения Глобачева... Бумага со вчерашнего утра лежит на столе, и может быть, в ней есть ответ на все вопросы?!"
Резко повернувшись на каблуках, Николай быстрым шагом идет в бильярдную и извлекает из синего фельдъегерского конверта с сургучом листки всеподданнейшего доклада генерала Глобачева.
Быстро пробегаются глазами хвастливые фразы о том, что "на основании добытого через секретную агентуру осведомительного материала", "ряда ликвидации и ослабления сил подполья...", и царь переходит к сути. А суть вопиет громким голосом, который резкой болью снова отдается в мозгу самодержца.
По слухам, перед рождеством были законспирированные совещания членов левого крыла Государственного совета и Государственной думы. Постановлено ходатайствовать перед высочайшей властью об удалении целого ряда министров с занимаемых ими постов. Во главе списка стоят Щегловитов и Протопопов.
Рука царя, читающего эту крамолу, словно сжимает эфес сабли или рукоятку нагайки, которыми он хоть сейчас попотчевал бы бунтовщиков.
А доклад Глобачева мучительно бьет по нервам.
- Никогда никому не отдам скипетра... - шепчут побелевшие от злости губы монарха.
Чтение было страшным, но увлекающим. Отдельные мысли вполне совпадали с настроением самого императора.
"Неспособные к органической работе и переполнившие Государственную думу политиканы... способствуют своими речами разрухе тыла... Их пропаганда, не остановленная правительством в самом начале, упала на почву усталости от войны; действительно возможно, что роспуск Государственной думы послужит сигналом для вспышки революционного брожения и приведет к тому, что правительству придется бороться не с ничтожной кучкой оторванных от большинства населения членов Думы, а со всей Россией".
"Хм, слишком пессимистические выводы!" - проносится в голове у Николая, затем он спохватывается: "А армия! Что Глобачев пишет об армии? Уж армия-то будет за меня! Как в 905-м! Ведь тогда только армия спасла трон! Иногда мне казалось, что все уже кончено, но офицеры - молодцы, и бравые солдаты задавили-таки тогда красного зверя! А все были против - рабочее сословие, мещанство, "общественность" - все эти студенты, пустозвоны-профессора, адвокатишки... Только милая моей душе армия навела порядок! А теперь?" - и тут же глаз его находит искомое:
"В действующей армии согласно повторным и все усиливающимся слухам террор широко развит в применении к нелюбимым начальникам, как к младшим, так и обер- и штаб-офицерам..."
"Какая чепуха! - оценивает Николай этот пассаж охранного отделения. Ничего они точно не знают! Надо запросить Гурко, чтобы представил сводку военной жандармерии, да усилить ее корпус под предлогом борьбы с немецким шпионством... А чем же заканчивает генерал?" И вновь царь обращается к документу, но читает его не столь внимательно, как прежде, - дурные слова об армии лишили его доверия все жандармское творчество.
"Нате-ка, выкусите, - просыпается в Николае Романове гвардейский полковник-забияка, и он складывает кукиш, который обращен неведомо к кому. Армия меня не выдаст! Она вся - начиная с Алексеева и кончая последним солдатом и казаком - поможет мне сломать шею революционной гидре! Как в 905-м году!"
Николай закрывает документ, медленно вкладывает его в сафьяновую папку и еще несколько минут стоит неподвижно у письменного стола. Его мозг переваривает прочитанное. Затем самодержец решительно направляется к двери.
28. Петроград, январь 1917 года
Прошла неделя, прежде чем Гриша решил зайти к Насте в госпиталь. Все не клеилось у него. Коновалов был не в духе. Как секретарь, Гриша был рассеян, не так рьяно исполнял служебные обязанности, чем навлек на себя гнев шефа.
Он дошел даже до того, что забывал его связывать по телефону с нужными людьми, не вызывал вовремя машину. Много других грехов допускал Гриша, что совершенно не соизмерялось с англоманскими привычками Коновалова быть точным во всем. "Уж не заболели ли вы, любезнейший? Если будете дальше продолжать так служить, то поищите другое место", - заметил он.
"Расторопность, услужливость, угодливость, точность - без этих черт ты ничего не достигнешь", - не раз повторял себе Гриша. Но как быть с Настей? Эта любовь как тяжелый камень. Она разрушает все.
Он проклинал себя за то, что не ухаживал за ней раньше. Ведь он ее знал еще до их знакомства с Соколовым. Но тут он вспоминал себя в те дни. Нет, такой конкуренции он тогда не выдержал бы. Слишком молод и глуп он был. Это не теперь, когда он намного моложе Соколова, да и денег у него значительно больше, целый капитал. Часто вспоминая их прогулку по набережной и внезапное изменение настроения Насти, он подумал, что у Соколова есть соперник. Именно к этому счастливцу так и стремилась она.
Никому из своих друзей Гриша не признался бы, что вечерами прогуливается около Настиного дома в надежде ее встретить. Да никто бы и не поверил, что такая страсть могла охватить верного слугу Коновалова. Лишь посмеялись бы.
И вот он опять в вестибюле госпиталя. Он не просит, чтобы ее позвали, он предпочитает неожиданность. С цветами в руках он готовится к объяснению.
Прождав час после намеченного срока, он справился у сестры милосердия, которая проходила мимо, на работе ли Соколова? В ответ ему сказали, что Соколовой нет, их известили, что она заболела.
Гриша взял извозчика и подъехал к знакомому дому. Выйдя из пролетки, он начал прохаживаться взад и вперед по тротуару, не зная, на что решиться. Цветы утратили свою свежесть, но Гриша этого не замечал. Коновалов велел ему быть сегодня к 8 вечера, но он уже на все махнул рукой. Предчувствие какой-то беды нависло над ним.
Около подъезда остановились санки. Из них вышла худенькая женщина и направилась в подъезд. Извозчик остался ждать. Через пять минут дверь подъезда открылась, и показались двое - высокий господин с чемоданом в руках и дама. В даме Гриша без труда узнал Настю, а мужчина кого-то смутно напоминал ему, но только не Соколова.
И вдруг он вспомнил чаепитие у тайной советницы Шумаковой. Разговор шел об армии. Он, тогда еще студент, что-то доказывал собравшимся, спорил с Соколовым... Вот тогда он и видел этого мужчину, хотя тот теперь одет, как барин. Это же Василий. "Но ведь он - большевик!" - вспомнил Гриша. Какая же тут связь: рабочий-большевик и жена генерала? Григорий и раньше подозревал связь Насти с большевиками. Об этом частенько намекали Шумаковы после замужества Анастасии. Шумаковы удивлялись, как это полковник Генерального штаба умудрился жениться на девице из рабочей среды, да еще сочувствующей большевикам. Откровенно говоря, госпожа советница завидовала тому, что Настя сделала такую партию.
