Всеволод Иванов - Долг

Иванов Всеволод

Долг

Всеволод Вячеславович ИВАНОВ

ДОЛГ

Рассказ

I

Карта уезда в руке легка и мала, словно осенний лист. Когда отряд скакал рощами, - листья осыпались, липли на мокрые поводья. А разбухшие ремни поводьев похожи на клочья грязи, что отрывались от колес двуколки, груженной пулеметами.

Фадейцев, всовывая в портфель карту, голосом, выработанным войной и агитацией, высказал адъютанту Карнаухову несколько соображений: 1) позор перед революцией - накануне или даже в день столкновения разделить отряд; 2) нельзя свою растяпанность сваливать на дождь и мглу; 3) пора расставить секреты, выслать разведку...

- И вообще больше инициативы.

Но голос срывался. Усталость.

- Врач просит одиннадцать одеял, а то больные жалуются, товарищ комиссар... Здоровые, говорят, под одеялами, а нам - под шинелями, осень...

- Да у меня на руках-то канцелярия да больные, - это объяснил им?.. Хм... Обоза нет.

- Совершенно подробно и насчет того, что отряд на две половинки. Тут темень и канцелярия. Да я им митинг, что ли, устрою из-за одиннадцати одеял?.. Я им говорю - вот Чугреев разобьет нас, - всем земляные одеяла закажет.

- Больным? Да вы, товарищ, неосторожны.

- Кабы они простые больные, - это революционеры.

Адъютант Карнаухов любил хорошую фразу. Был из пермских мужиков, короткорук, с обнаженной волосатой грудью. Выезжая из города, он надевал суконную матроску и папаху.

Красноармеец внес мешок Фадейцева. У порога, счищая щепочкой грязь с веревок, он с хохотом сказал адъютанту:

- Старуха к воротам пришла, просит церковь под нужник не занимать. Лучше, грит, мой амбар возьмите, он тоже чистый, и хоть, грит, немного пашеничкой отдает, а все же. Во - тьма египетскова царя! Наговорили ей про нас...

- Рабы, - басом сказал Карнаухов, - бандитов разобьем, возвратимся собеседование о религии устрою. Так и передай.

- Это со старухами собеседовать? Ими болота мостить, - только и годны, старые.

Фадейцев смутно понимал разговоры.

- Самоварчик бы, - сказал он тихо.

Хозяин избы, Бакушев, темноротый тощий старик, махая непомерно длинными рукавами рубахи, потащил в решете угли. Адъютант и красноармеец яростно заспорили. Фадейцев сонно взглянул в окно, но мало что увидел. А в поле пустые стебли звенят, как стекло... Небо серно-желтое... Мокрые поводья пахнут осоками и хвощами. Голые нищие колосья сушат душу. Днем в облаках голодная звонкая жара, ночью рвутся в полях дикие ветры. И хотя из-за каждой кочки может разорвать сердце пуля, - все же легче ехать болотами, нежели пустыми межами; лучше под кустом мокрого смородинника разбить банку консервов. Возможно, поэтому хотелось комиссару Фадейцеву уснуть. Но обсахарившиеся веки нельзя ("во имя революции", - напыщенно говорит Карнаухов) смыкать. Неустанно, кажется, шестые сутки, мчался отряд полями, гатями, болотами, - чтобы взять в камышах гнездо бандита и висельника Чугреева.

- Интересы коммунизма неуклонно!.. - вдруг во все горло закричал адъютант Карнаухов

Тотчас же старик внес самовар.

Фадейцев медленно вытянулся на лавке.

- Я все-таки, ребята, сосну... пока самовар кипит... Тут ребята подоспеют, обоз...

Он потянул голенища. Старик поспешил помочь. Карнаухов выматерился.

- Царизму захотел, сапоги снимашь?

- Устал он, командер ведь.

- Если устал, можно и в сапогах превосходно. Ты как об этом предмете, товарищ?..

- Я лучше усну...

Старик сунул ему под руку подушку. Адъютант "собеседовал":

- Литературу получаете? Надо курс событий чтоб под ноготь, батя, понимать.

- Бандита пошла, голубь, и прямо как саранча бандита. В нашей волости народ все смирной рос, а теперь однажды скачут... один здоровенный такой рожа будто у кучера, как ему стыда нет - печенки захотел. И что ты думаешь? У соседа корову застрелил, печенку вырезал, сжарил, остально кинул. А про люд, люду-то сколько перебито-о... э...

Карнаухов строго кашлянул:

- Очередная задача - поголовное уничтожение бандитизма и вслед за этим мирное строительство...

...Всегда, после переходов, сны Фадейцева начинались так, словно внутри все зарастало жарким волосом...

Но вдруг, ломаясь, затрещали половицы. Медные, звонкие копыта раскололи огромную белую печь.

Ничего не понимая, шальной и полусонный, Фадейцев вскочил. Зашиб лоб о край стола. Ночь. Керосиновая коптилка, казалось, потухла.

В раме окна со свистом прошипела пуля. Три раза, вслед за выстрелами маузера, кто-то громко позвал: "Товарищ Фадейцев!" Шип пули - будто перерезанный зов. Топот лошадей смягчался, словно скакали по назьмам. Фадейцев, прижимая к боку револьвер, прыгнул к дверям. Быстро и мелко старик крестился в окно. Лицо у него было белее бороды, а пальцы черные, с киноварными ногтями, и ногти были крупнее глаз. Фадейцев выглянул в окно. При свете большого фонаря чубастый парень (грива его лошади была прикрыта зеленым полотнищем) устало махал саблей. Стоны после каждого его взмаха тоже усталые. Старик сказал: "Зарубил".

Фадейцев посмотрел на прильнувшего к печи старика и повторил:

- Зарубил?.. Ево?.. Бандиты?.. Кого зарубил?

- Оне. Бандиты.

И здесь Фадейцев вспомнил, - револьвер его опять не заряжен. Пять лет революции не мог он приучиться вовремя заряжать... Револьвер царапнулся по доскам пола. Котенок шарахнулся из-под скамейки. И внезапно стало страшно выбежать в сени. На дверях же даже нет засова. Старик обернулся. Деловито, с матерком, сунул револьвер в загнету печи, в золу.

"Амба... - подумал быстро Фадейцев, и ему на мгновение стало жалко Карнаухова, - зарубили..."

- На двор ступай... урубят и так: меня перед смертью пожалеть надо. Скажи - я вас по доброй воле не пускал... так и скажи. Владычица ты, пресвятая богородица! Иди, что ль! Хамунисты-ы... - протянул старик. Иди, комиссар.

Засвистали пронзительно на перекрестке улиц. Икры ног Фадейцева стали словно деревянные. Фадейцев пал на колени. Так он прополз два-три шага и неизвестно для чего приоткрыл подпол. Щеки его обдал гнилой запах проросшей картошки.

- Найду-ут... Дам вот по башке пестом!.. Прятаться?..

От этого злого беззубого голоса Фадейцев вдруг окреп. Он сдернул свой мешок с вещами. За мешком - портфель, разрезал почему-то пополам фуражку. Трясущийся в пальцах нож напомнил ему об ножницах.

- Ножницы давай, - закричал он, - скорей!.. и рубаху... рубаху свою... Убью!..

Старик вытянул рот:

- Но-о...

Старик подал источенные ножницы и гладко выкатанную рубаху. Состригая бородку, ращенную клинушком, Фадейцев торопил:

- Старую... старую надо... живо!.. Скажешь... как фамилья.

- Моя-то?

- Ну?.. Твоя.

Старик словно забыл про страх. Он хозяйственно оглядел избу.