Андрей Смирнов - Империя Наполеона III
После известного циркуляра Морни от 10 декабря он приобрел значение превентивной меры, которая должна была спасти общество от социальной революции, готовой разразиться в 1852 году. Республиканские историки, как, например, придерживающийся умеренных взглядов В. Шельхер, поставили под сомнение тезис о «социалистической угрозе», исходившей от тайных обществ, и активно полемизировали по этому вопросу с бонапартистскими публицистами{254}. Любопытно, что, несмотря на серьезные разногласия с официальными историками, Виктор Шельхер, так же, как и они, видит причины переворота в заговоре легитимистов и орлеанистов против Республики{255}, а также критикует деятельность большинства Национального собрания, которое вело «жалкую войну» с Луи-Наполеоном{256}.
Первой на переворот отреагировала биржа, где было отмечено «изумительное повышение курса»{257}. А поскольку биржа являлась своего рода термометром экономической жизни страны, то последующее за переворотом улучшение экономической конъюнктуры привело к ослаблению социальной напряженности в стране. «Буржуазия Парижа, — писал незадолго до переворота Сэнт-Олэр Баранту, — с нетерпением ждет, когда столкнут Ассамблею в воду… Я бы только хотел, чтобы это произошло весной, по причине того, что мне и моим друзьям не хотелось бы простудиться»{258}. «Нужно, впрочем, выждать до 20 декабря, чтобы составить себе ясное представление о неожиданностях, которые сулит будущее, а пока следует признать одно, — вторит ему Яков Толстой, — что торговые круги и значительное большинство буржуазии, по-видимому, довольны этой революцией. Уничтожение красных и социалистов представляется им фактом свершившимся. Роспуск Собрания также встречает сочувствие, так как начали уже уставать от болтовни, которая служила помехой для правильного хода управления и парализовала торговлю»{259}. Гизо писал своей дочери в феврале 1852 года в том же духе: «Страна была наивной, его укрывая, большинство страны приветствовало переворот второго декабря. Она чувствовала себя освобожденной от беспомощности, в которой она пребывала во время противостояния президента и парламента»{260}.
Осуществление переворота открыло эру спокойствия под властью сильного и авторитарного правительства. Финансистов, промышленников и торговцев охватила эйфория. Было восстановлено доверие в сделках, и экономика Франции, впервые после долгого периода кризиса и стагнации, оживилась. Установление сильной власти стимулировало и направляло частный бизнес в наиболее перспективные сферы развития: железные дороги и банковское кредитование. Один промышленник писал принцу, что 2 декабря он и его друзья встретили с радостью. Они увидели в перевороте возрождение сильного правительства: «Оно дало нам порядок в настоящем и безопасность в будущем, безопасность, в которой все промышленники чрезвычайно нуждаются, чтобы дать нашим заводам и делам максимум возможностей для развития»{261}. А газета «Лё Пюблик», вышедшая 14 декабря 1851 года, утверждала, что новый режим, в отличие от Реставрации и Июльской монархии, является национальным и имеет своей целью примирить всех французов. Поскольку среди ее учредителей были промышленники и банкиры, то «Лё Пюблик» пела дифирамбы принцу, который открыл перед Францией новые горизонты экономического развития{262}.
Католическая церковь активно поддержала принца-президента: духовенство откровенно боялось красных, которыми очень активно запугивала население страны бонапартистская пропаганда. Сам Луи-Наполеон, исходя из политической целесообразности, пошел на сближение с церковью, делая уступки требованиям церковной партии во главе с Монталамбером. «Голосовать за Луи-Наполеона это не значит одобрить его за то, что он сделал, — писал Монталамбер, — это значит выбирать между ним и полным разрушением Франции… Я считаю, что, поступая таким образом сегодня, как, впрочем, и всегда, это значит присоединиться к католической церкви против революции». «Голосовать против Луи-Наполеона, — продолжал он в католической газете «Юнивер», — это значит дать оправдание социалистической революции, которая в настоящее время является единственно возможной наследницей нынешнего правительства. Это значило бы призвать к замене диктатуры принца, оказавшего за эти три года несравненные услуги делу порядка и католицизма, диктатурой красных»{263}. По мнению папы Пия IX, недавние события в Риме были ни чем иным, как борьбой церкви с силами зла — революцией. И в Париже папский нунций в присутствии епископов благодарил духовенство, «исполнившее свой долг по отношению к Франции»{264}.
Низшее духовенство на следующий день после переворота испытало настоящее облегчение, без устали восхваляя принца-президента. Вознося молитвы в его здравие, священники учили прихожан повиновению властям. Так, в послании из Алжера — столицы французского Алжира — от местного епископа говорилось о полной поддержке 2 декабря со стороны церкви, а во всех храмах Алжера прошли богослужения в честь Луи-Наполеона. «Поскольку без воли Господа нашего на земле ничего не происходит, — писал епископ, — то мы просим его оказать Вам поддержку. Все духовенство Алжира выражает Вам признательность за то, что Вы спасли общество…»{265}
После переворота и последующих за ним событий в провинции субпрефект из Кламси высказался настолько в духе католической партии, что можно говорить о полном единении чувств в «партии порядка»: «Красное знамя исчезло, чтобы уступить место символам христианства, которые во всем своем величии предстали перед нами! Народ, склонись перед величием твоего Бога, Бога Израиля, который наложил на врагов твоих свою тяжелую длань; встань на колени перед Твоим творцом, твоим Покровителем и Господином»{266}.
В отличие от католической церкви, многие протестанты встретили переворот 2 декабря со вполне понятной настороженностью. Нужно отметить, что в ряде департаментов, как, например, в департаменте Гар, протестанты принимали самое активное участие в движении сопротивления перевороту. Андре Анкреве, французский исследователь проблем протестантизма изучаемого периода, находит закономерность в поведении протестантов различных областей Франции во время переворота и последующего референдума. Так, на юго-востоке страны многие протестанты попытались оказать сопротивление перевороту не столько из-за враждебности бонапартизму, сколько из страха перед клерикалами и роялистами, устроившими в 1815 году настоящую резню гугенотов. К тому же местная администрация относилась к протестантам как к опасным революционерам и социалистам, а случаев сотрудничества протестантов с членами тайных коммунистических обществ было предостаточно. Что касается других регионов страны, в особенности запада и юго-запада Франции, населенных гугенотами, то они в той или иной степени поддержали Луи-Наполеона{267}.
Как уже отмечалось, переворот 2 декабря затмил собой проекты аналогичных попыток переворота, о которых вскоре забыли. В результате энергичных мер, принятых армейским командованием и администрацией на местах, переворот полностью удался. Жестокость расправы над восставшими, а также массовый характер репрессий возбудили жгучую ненависть к властям, которую не удалось погасить даже многочисленными амнистиями. Исполнители переворота, Морни особенно, сделали больше того, чем было необходимо, и эффект от этого чувствовался еще очень долго. Никто не снимает ответственности за пролитую кровь с Луи-Наполеона. Его амбиции и желание установить империю были известны всем. И все же принц пошел на осуществление переворота только тогда, когда были исчерпаны все возможные мирные средства, когда его политические оппоненты отказались от диалога и взяли курс на подготовку вооруженного восстания. И если республиканцы и монархисты упрекали принца в осуществлении переворота, то это только потому, что он их упредил, а этого они простить не могли.
Масштаб репрессий мог бы быть гораздо сильнее, если бы не конфликт между армией, полицией и префектами, который возник при разделении юрисдикции сторон. Иногда сами местные власти выносили оправдательные или менее строгие приговоры в результате общественных петиций и протестов. К тому же сам Луи-Наполеон пытался смягчить репрессии и даже создал реабилитационную комиссию, которая имела право менять меру наказания и даже оправдывать осужденных по политическим мотивам. Личная канцелярия принца была просто завалена прошениями о помиловании арестованных и осужденных, попавших под горячую руку. Характерно в этом отношении коллективное послание от жителей города Баньер, в котором они умоляют принца помиловать жителей, отцов семейств, приговоренных к ссылке. Клянутся в верности президенту и недоумевают, как могло случиться, что людей, не занимающихся политикой с 1848 года, ни за что ни про что осудили. А среди осужденных есть и такие, которые и грамоты-то толком не знают. Весь город просил принца вмешаться и восстановить справедливость{268}. Кошмар бойни в Париже и жестокость подавления выступлений в провинции крайне угнетали принца, который искренне хотел восстановления гражданского мира и согласия в стране. Страшнее не было оскорбления для Луи-Наполеона, когда Вторую империю называли «режимом второго декабря», запятнанным кровью невинных жертв, попавших под горячую руку{269}.
