Андрей Смирнов - Империя Наполеона III
Он призывал пассивным сопротивлением остановить в стране всяческую экономическую и социальную жизнь. Но после того, как он был вынужден покинуть территорию страны, сопротивление роялистской прессы стало ослабевать.
После известного циркуляра от 10 декабря, в котором говорилось о движении сопротивления перевороту как о крестьянском бунте, Морни, занимавший в то время пост министра внутренних дел, заявлял следующее: «Вооруженное восстание в Париже было энергично подавлено; та же энергия должна привести повсеместно к тем же результатам. Банды, несущие с собой грабежи, насилия и поджоги, находятся вне закона. С ними не вступают в переговоры, их не предупреждают — их атакуют и рассеивают. Всякий сопротивляющийся должен быть расстрелян во имя общества и законной обороны»{243}. Ситуацией воспользовались состоятельные слои общества, которые назвали «жакерией» подготовленное тайными обществами вооруженное выступление против властей и спонтанные, разрозненные выступления отчаявшихся крестьян, направленные против их давних врагов — роялистов, обладавших в силу происхождения крупной земельной собственностью. Отдельные акты жестокостей в прессе всячески раздувались, и в конце концов страну захлестнула истерическая кампания против «угрозы красных» и идей социализма в целом. Так «Л’Юнивер» писал 12 декабря 1851 года: «…восстание разорило некоторые наши департаменты. Факты говорят сами за себя. Социализм в своих усилиях был счастливо предупрежден и мужественно подавлен… Все прекрасно знают и видели недавно, что бы было в 1852 году; все понимают наглость угроз, адресованных властям, собственности, всей цивилизации со стороны членов тайных обществ…»{244}. По сообщению мэра департамента Сена-и-Луара Эрика Дюбора, в городе Анжере попытки анархистов взять мэрию, сопровождавшиеся кровавыми столкновениями, были энергично отбиты. В ряде мест департамента Мец порядок также был восстановлен твердой рукой. В результате, заключает мэр, «подавляющее большинство населения поддержало энергичный акт 2 декабря, которым Вы спасли Францию от ужасов социализма»{245}.
Интерпретация восстания в провинциях как «жакерии» имела важное внутриполитическое значение. «Красная угроза» оправдывала в глазах провинциальных роялистов переворот, осуществленный Луи-Наполеоном при поддержке армии. Миф «жакерии» позволил принцу и его окружению усилить пропаганду, поскольку теперь переворот не просто спас общество от революционной угрозы, но и консолидировал государство. Так, в письме на имя принца-президента бывший префект Нижних Пиренеев одобряет 2 декабря 1851 года и считает, что переворот спас современную цивилизацию. «Франция, — пишет он, — упавшая в пропасть социализма, увлекла бы за собой всю Европу. И только гений Императора, достойным наследником которого Вы являетесь, спас нашу страну»{246}. А в послании от 10 января 1852 года уже представитель творческой интеллигенции — писатель Полинье из Монпелье — поздравляет принца с успешным исходом дела, поскольку, как он считает, переворот спас Францию и всю цивилизацию{247}, полностью поддерживает принца и восхваляет «энергичный акт 2 декабря». Приблизительно в тех же словах выражают свое одобрение принцу «благодарные судебные представители», собравшиеся в округе Аббевиль и направившие от департамента Сом коллективное приветствие принцу, спасшему Францию от погибели{248}. «Время никогда не сотрет этот бессмертный и неслыханный акт общественного спасения 2 декабря, когда благодаря Богу, проявившему в Вас свою мощь и великолепие, Вы победили тиранов. И только Вы один можете обеспечить Франции спокойное и благополучное будущее», — писал принцу уже осенью 1852 года провинциальный учитель Бише{249}.
На Корсике, родине Бонапартов, известие о перевороте было встречено с энтузиазмом. Так, Франсуа де Боноччи, старинный друг Луи-Наполеона, писал из Аяччо в конце декабря 1851 года: «Принц, позвольте старинному другу детства и колледжа… выразить Вам свои симпатии и в то же время поаплодировать героическому акту 2 декабря. Да, принц, — эмоционально подчеркивает он, — благодаря Вашей твердости и энергичному поведению Вы помешали Франции упасть в пропасть, куда ее влекли безумные страсти Ассамблеи. Вы заслужили славу быть спасителем страны и всей Европы. Признательность народа Вы заслужили честно, так же, как и истории и последующих поколений. Франция была дважды спасена Бонапартами, и здесь видна рука Господа нашего, и Вы это знаете лучше меня, принц. В Вашем поведении 2 декабря есть общее между Вами и Вашим великим дядей: он смог вырвать страну из рук демагогов, тогда как Вы помешали установлению их власти. Пусть Бог хранит Вас для счастья и процветания Франции»{250}.
В послании от 8 декабря Яков Толстой с удовлетворением отметил, что «энергия, с которой были приняты репрессивные меры, и стойкая храбрость войск, не дававших никому пощады, положили конец всякой демагогии. Многие, встревоженные сначала тем, что все это было проведено слишком круто, соглашаются теперь, что надлежало действовать сурово и сразу нанести решительный удар и что это было единственное средство уничтожить красных и единственный способ спасти Францию от угрожавшей ей неизбежной гибели. Убеждаются, что никто, кроме Луи-Наполеона, не был бы способен принять такое энергическое решение и что средним решениям не было больше места». «Известия из департаментов в достаточной степени удовлетворительны, — далее продолжает он в другом послании, — хотя в Лиможе и в Орлеане и еще в трех-четырех местах наблюдались серьезные признаки беспорядков. Эти беспорядки были, впрочем, легко подавлены. Все попытки анархистов в пригородах Парижа равным образом потерпели неудачу, и повсюду красные повергнуты в ужас»{251}.
Французский исследователь Второй империи А. Дансетг подчеркивал, что если сопротивление перевороту в столице носило политический характер, имевшее целью защиту конституции, то сельское сопротивление носило социальный характер и было направлено против жестокого налогового законодательства и что переворот 2 декабря затмил собой проекты аналогичных попыток переворота, о которых вскоре забыли. Огромную роль в разжигании страстей сыграла республиканская пропаганда, и в результате реальные, насущные нужды крестьян переплелись с химерическими ожиданиями и заставили их взяться за оружие. Каким бы ни был уставшим и разочарованным народ, как бы ни было тяжело его экономическое положение, революция, разбудившая в нем политическое самосознание, толкнула его на сопротивление властям. Таким образом, заключает А. Дансетт, в события вмешался народ и пролилась кровь.
Совершенно очевидно, что если бы Луи-Наполеон вдруг в последнюю минуту отказался от переворота, то социалисты имели все шансы оказаться у власти во Франции в 1852 году. «То, что социалисты провинций, дезорганизованные и удивленные, в 1851 году пытались сделать, — сообщал президент трибунала Тулона, — воочию показывает, на что они были бы способны в 1852 году, полностью готовые и организованные… Мы видели первые отблески пожара, который должен был нас поглотить»{252}. Перспектива народного натиска, в сочетании с воспоминаниями о событиях 1848 года, объясняет состояние нарастающего страха, граничащего с паникой, который сменился чувством всеобщего облегчения после удачного осуществления переворота. Прудон был не одинок в своих чувствах, когда писал из тюрьмы 19 декабря 1851 года: «Когда я представляю себе, что сделало бы с Францией господство наших вождей, то у меня больше нет морального права осуждать… события 2 декабря»{253}.
Таким образом, восстание показало, что, за исключением нескольких отдельных общин, практически весь юг страны был покрыт сетью тайных обществ. Но если тайные общества с успехом выполняли пропагандистские задачи, то во время восстания оказались неэффективными с военной точки зрения. И хотя было обнаружено огромное количество складов с вооружением и боеприпасами, оказать серьезного сопротивления военным восставшие не смогли. Создание и функционирование тайных обществ происходило на фоне полнейшего равнодушия со стороны местных властей, состоящих из нотаблей, в большинстве своем враждебно относящихся к принцу-президенту. Эти нотабли по убеждениям были легитимистами и надеялись, что в случае победы социалистов в дела Франции вмешается Европа и повторится 1814 год, когда Бурбоны въехали в страну в обозе союзнических армий. Принц был в курсе этих приготовлений и поэтому решился на переворот. Однако крестьянские волнения в провинции изменили значение переворота, который первоначально должен был решить спор между двумя ветвями власти.
