В Сафонов - Дорога на простор
Они видели кривые, перекрученные стволы саксаула, похожие на вывихнутые, пораженные опухолями сочленения.
Они миновали местность, заросшую бурой колючкой, и местность, где над бескрайным морем песчаных холмов стояло мутное марево и не было троп.
На копье, воткнутом острием вниз в небольшой бугор, висели переломленный лук и тряпка. Под бугром лежал убитый, в его крови была вымочена тряпка. Но она засохла, неотомщенная кровь успела порыжеть; песок до половины засыпал копье.
Однажды татары встретили следы конских копыт, среди которых не было ни одного отпечатка ноги верблюда. То были следы хищной стаи: добрые люди ездят с верблюжьими караванами.
Татары совершили омовение пылью и песком, предписанное пророком в безводной пустыне, и произнесли сикры, исповедание имени божия. Оно обладало силой отгонять джиннов, имевших обыкновение угрожать путешественникам, приняв вид омерзительных стариков со свиными ушами.
Во время короткого привала проводник каравана вместе с одним из бухарцев двинулся пешком по конским следам в пустыню; остальные ждали их, не смыкая глаз.
Бухарец был верным человеком, тоже татарином. Заполночь он вернулся один. Правый рукав его халата болтался. Отвердевший от запекшейся и смешанной с песком крови, он странно сохранял округлую форму, как будто его по-прежнему наполняло живое тело. Проводник, человек мышиного цвета, исчез. Но изувеченный принес его слова: "Кто богаче князя Шигея? Кто могучей его джигитов? Знайте, что князь - в Хиве и что джигиты его видят след мыши в песках пустыни. Или забыл об этом нищий слепец с Иртыша, подсылая слепцов к Бухаре, сияющему оку мира?"
И тогда татары поняли, что игра окончилась. В лисьей травле жертвой оказалась та лисица, которая считала себя охотником.
Бросив изувеченного, отряд, охваченный ужасом, поскакал в пески. Но через двести шагов свежий конский след пересек дорогу. Он кружил, как ястреб, и бегство было бесполезно. Поставив животных кольцом, головами в пустыню, стали дожидаться утра.
На рассвете показалась поднятая всадниками пыль.
Не было ни верблюдов, ни ослов, а только конные люди, и было их больше сотни. Лошади, накормленные териаком, неслись как джейраны. С пронзительным визгом главарь, курбаши, рубил воздух кривой саблей. Рядом с ним летел вчерашний проводник.
Татары и люди их встретили нападавших стрелами, потом схватились за ножи. Но резня была короткой. Наемные воины отряда пали на колени. Они ловили руками уздечки коней и вопили:
- Аль-аман! Аль-аман! (Пощады, пощады!).
И джигиты саблями снесли им головы одному за другим.
Но посланцы Кучума не стали ждать конца побоища. Им удалось уползти на брюхе во время битвы. Они выждали за барханами, пока смолк лязг оружия. Потом они побежали.
Когда они свалились, обессилев, колючий песок обжег им тело сквозь клочья одежды. Кругом рябили желтые холмы. Человеческий крик замирал за ближним холмом, как в слое ваты.
Беглецы выбрали путь по солнцу. Но временами они замечали, что кружат. Они не были кум-ли, людьми песков, и не умели отыскивать тайные колодцы, что узнаются по надломленной веточке саксаула или чуть более пышному кустику джазгуна. И скоро в их тыквенных бутылках иссякла мутная теплая вода.
Неглубокие впадины протягивались поперек пустыни. Озерца блестели ни их дне. Казалось, чудовищное животное пронеслось здесь гигантскими прыжками, вдавив отпечатки своих ног в испепеленную землю. Это было опустевшее русло Аму-Дарьи, - она текла тут, через Кара-Кумы, до того, как повернула из Каспия в Аральское море. По краям озер еще рос камыш, но красные суставчатые растения уже теснили его. Соляные отложения ржавыми корками выступали на почве. И вода была горькой от соли. Валялись окаменелые раковины. Птицы с розовыми зобами неспешно поднялись над водой.
Полузасыпанные песком арыки отмечали узкие полосы и квадраты брошенных полей. Среди них беглецы нашли глубокую щель колодца. Они зачерпнули воды шапкой, опущенной на связанных вместе ползучих стеблях. И вода покрыла бурым налетом руки и лица людей.
...Однажды татары увидели столбик костей, пирамиду друг на друга положенных человеческих скелетов меловой белизны. Безмерный круг пустыни, бугристый, словно изрытый черной оспой, замыкал их в себе. Пепел чешуйчатых растений посыпал змеиные хребты барханов.
Под барханом беглецы наткнулись еще на труп верблюда, огромный и вздутый. Но чуть нога коснулась его, он провалился, рассыпался мелкой истлевшей трухой.
В этом месте упал на песок цирюльник Муса, натянул на голову лохмотья халата и больше не встал.
На другой день показались стены. Высокие, сырцового кирпича, они сохраняли кое-где зубцы, узкие просветы бойниц. Песок насыпался в пустые ложа арыков. Мертвый город вырастал из пухлой беловатой, словно пропитанной селитрой, почвы. Город без тени, с рухнувшими сводами ворот.
Лица оставшихся в живых обуглились. В углах губ пузырились кровавая пена.
Ночью холод судорогой сводил их тела.
На четвереньках один из беглецов взобрался на бугор из глины, твердой, как камень. Зеленое пламя било на горизонте в небо. Росло дерево. Невероятного, невообразимого цвета, забытого, казалось, навсегда за эти дни или недели блужданий по пустыне.
Увидевший впился зубами себе в плечо, чтобы прогнать мираж. Потом он хрипло зарычал. То был Джанибек. Исполинский Нур-Саид, борец, лежал, скорчившись, у подножья бугра; глаза его уже остекленели.
А в это время люди князя Шигея уже доехали до Иртыша. Князь Ахмет-Гирей, брат хана Кучума, забавлялся ястребиной охотой.
- Добрые вести! Добрые вести! - закричали ему через реку люди Шигея. И почтительно показали знаками, что привезли письмо, которое означает радость.
Ахмет-Гирей сел в лодку с тремя слугами и переплыл реку. Но едва только он вступил на южный берег, бухарцы привязали его к хвосту коня и поскакали в степь. Мертвое тело Ахмет-Гирея нашли у Тобола, там, где впадает в него речка Турба.
Князь Сейдяк, достигший в Бухаре совершеннолетия, также прибыл с отрядом в Сибирь и остановился в Саусканском ауле, в нескольких верстах от Кашлыка. И татары, приходившие в аул, приставали к войску сына прежнего своего правителя. Но все же их было еще немного, и Сейдяк, помедлив на Иртыше, вернулся назад в Бухару: его время не пришло. Не он был "черным псом", который одолел белого волка на песчаном острове у Тобола.
КУРЕНЬ ХАНА КУЧУМА
О, Русская земле!
Уже за шеломянем еси!
"Слово о полку Игореве"
С каменной стены Урала текли реки. Одни - на запад, на Русь, другие на восток, в Сибирь.
По их берегам стояли леса. На каменную осыпь смаху выносился козел и застывал, упираясь передними ногами, вскинув граненые рога. В урманах, сопя, роняя пену с толстой губы, тяжко схватывались лоси-самцы. Лисица тыкала остренькой мордочкой в заячий след. Припав на коротких лапах, по-змеиному изгибая гибкую спину, крался к беличьему дуплу соболь. А ночью, кроясь у вековых стволов, выходила на охоту неуклюжая росомаха.
Круто пала с Уральских гор Чусовая. Водовороты пеной били о скалистые берега.
Медленно двигались против шалой воды казачьи струги.
Первые летучие нити осенней паутины сверкали на еще знойном в полдень солнце.
Суда были гружены тяжело, на быстрине и крутых поворотах они черпали волну.
Днище заскрежетало о камни. Раздались крики. Люди со струга полезли в воду. К ним бежали пособлять с соседних судов.
Поплыли. Но река приметно мельчала.
- Чусовой до Сибири не доплыть, - говорили казаки.
- А кто тебе сказал, что плыть Чусовой? Тут речка будет. Повернуть надо.
- Где же речка?
- Вона... Катится тиха, полноводна...
- Не, ребята. Атаманский струг миновал. Не та, значит, речка.
- Батька знает, куда путь взять...
- Батька... Ой ли. А Сылву забыл?
Это сказал мелколицый, шепелявый Селиверст, донской казак, мечтавший о кладах в камской земле.
Десятник прикрикнул:
- Веслом греби, языком не мели.
Ночами расстилали на берегу шкуры. Драгоценную рухлядь кидали прямо в осеннюю грязь. Все-таки разжились кой-чем за два года на Каме, все и волокли с собой в будущее свое сибирское царство.
Только у Баглая опять не было ничего - что было, спустил по пустякам, кидая кости для игры в зернь на серой чусовской гальке, как некогда на высоком майдане у Дона.
Но Баглай не унывал. Срезав ножом еловые лапы, он настилал их для ночлега.
- Вот он мой зверь. Вишь, шкурка чиста, мягка.
И укладывался, приминая хвою тяжестью своего огромного тела.
- А зубов не скаль. Мое от меня не уйдет.
Костры горели дымно. Но когда, охватив подкинутые пол дерева, вскидывалось пламя, прибегал от сотника десятник.
- Не свети на всю околицу. Не у Машки под окошком. Растрезвонить захотели: мы, таковские, идем, встречайте?
Плыли дальше. И тесней сходились берега.
