Сергей Павлюченков - Крестьянский Брест, или предыстория большевистского НЭПа
«Что касается середняка, то тут мы сбились с политики. Вместо обмана мужика — мужик обманывает нас»[230].
Е. А. Преображенский, прибывший из Орловской губернии, полностью поддержал своего соавтора по «Азбуке коммунизма». Он отметил, что крестьяне очень довольны резолюцией VIII съезда и часто ее используют, «и если бы мы вовремя не разъяснили бы, что резолюция VIII-го съезда — это резолюция съезда коммунистов и поэтому будет проводиться не кулаками, положение было бы гораздо хуже»[231]. Партийные теоретики уже всеми колесами стояли на тех рельсах, которые через год приведут их к перлам, подобным известному бухаринскому изречению о том, что пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи.
Пока теоретики примеривались набить морду середняку и ждали мировой революции, плоды их теории и практики пожинала контрреволюция и собиралась с силами. Крестьяне на востоке страны откликнулись на колчаковскую мобилизацию, в результате чего ему удалось собрать почти полумиллионную армию. В марте Колчак повел новое наступление и приблизился к Волге.
Войска Деникина, сменившего Краснова, также добились на юге значительных успехов. К весне они захватили Северный Кавказ, Кубань, часть Донской области и Донбасса — регионы, которые сразу дали южной контрреволюции существенное подкрепление в живой силе. Казачество, в отношении которого в соответствии с известной резолюцией ЦК РКП(б) от 24 января 1919 года проводилась политика беспощадного массового террора, превратилось в надежного союзника Добровольческой армии. Пораженческое настроение донцов испарилось после того, как новая местная власть стала сочинять и исполнять инструкции вроде той, которая в развитие указаний ЦК предусматривала поголовное истребление казаков свыше 45 лет, не сочувствующих Советской власти[232]. «Наши неудачи на Южном фронте, это не только стратегические неудачи, — писали впоследствии в ЦК члены Донревкома, — но в них повинна также неудачная политика по отношению к казачеству. Бесчисленные конфискации, реквизиции и выкачки, а иногда расстрелы, принимавшие уродливую форму спорта, отнюдь не могли породить в казачестве советских настроений»[233].
Красная армия, набранная из «поротого», усмиренного крестьянства, переживала развал. Показательна история мятежа в Гомеле в конце марта 1919 года, где взбунтовались части 2-й бригады 8-й стрелковой дивизии, направленной на Украинский фронт. Бригада была сформирована из крестьян Тульской губернии, бунтовавших прошлой осенью против Советской власти на почве продполитики. Незадолго до мятежа красноармейцы бригады сами принимали участие в разоружении 153-го полка, самовольно покинувшего позиции. «Но после этого, — как сказано в отчете гомельской парторганизации, — солдаты определенно заявили, что они согласны с лозунгами, поставленными полком, и стало ясно, что вскоре и их придется разоружить»[234].
Попав на фронт, бригада после первой же стычки с противником отступила и вернулась в Гомель с призывами «против комиссаров», «за власть народа и Учредительное собрание» и учинила погром партийных и советских органов. При приближении «очередных» частей Красной армии мятежники отступили.
Получалось, что крестьяне бунтовали, их усмиряли, затем мобилизовывали в армию и бросали на подавление других. Они выполняли задачу, затем восставали сами и в свою очередь были подавляемы. Происходил какой-то странный круговорот, в котором бурлила и пенилась Красная армия.
На южном направлении, из расположения 8-й, 9-й, 10-й армий, кавалерии Думенко, дивизий Миронова и других сообщали, что среди красноармейцев все чаще и чаще раздаются голоса:
«Вот покончим с Красновым, примемся за коммунистов».
«Эти голоса, — писал в ЦК член Донбюро С. И. Сырцов, — стали массовым явлением, бытовым для нашей армии настолько, что повстанцы Вешенского района, начиная восстание, заявляли: „Красная армия будет за нас, они тоже против коммунистов и комиссаров“»[235].
Разложение частей Красной армии в зоне боев с мятежниками давало жизнь сюжетам, подходящим для страниц «Тихого Дона». Шолохов упоминал, что у казаков были большие проблемы с боеприпасами. Но он не сказал, что на Вешенском фронте солдаты экспедиционных войск 8-й и 9-й армий, живя с казачками, мужья которых воевали в рядах повстанцев, в несколько дней теряли боеспособность. Казачки брали за постой патронами и в этом крылось объяснение той колоссальной траты патронов, которая изумляла штабистов. Боковская конная группа в 1200 сабель за три недели израсходовала 900000 патронов, причем за два дня, в которых не было сделано ни одного выстрела, израсходовано 10.000 патронов[236].
Начавшееся в апреле — мае наступление деникинской армии, кажется, менее всего было обязано своими успехами полководческим талантам ее генералов и поддержке Антанты. Свидетели и участники боевых действий описывали катастрофическое разложение Красной армии, которая просто бежала без боя и сопротивления. В письме одного из участников отступления есть характерные эпизоды:
«Вечером 2 мая пришлось быть в штабе 8-й армии. Туда приехал начальник обороны тов. Лацис и со слезами на глазах сообщил, что он был за фронтом 15 верст и нигде неприятеля нет, а армия бежит»[237].
3 мая был оставлен без выстрела Луганск. Картина отступления была поразительная. «Беспрерывные, на несколько десятков верст воинские обозы, нагруженные различным хламом, граммофонами, матросами, разной мебелью, только не воинским снаряжением, последнее безжалостно бросалось. Паника неимоверная, на донецкой переправе давка, драка за первенство переправы и если бы, боже упаси, хоть пять казаков в это время показалось бы сзади, все потонули бы в Донце. На наше счастье их и близко не было. Они явились в Луганск только к вечеру, на следующий день после нашего отступления»[238]. Наиболее рельефно проявлялось отношение крестьянства к Советской власти, к большевикам на самом остром вопросе в этот период — военных мобилизациях; он заслонил на время даже злосчастную продовольственную политику. По данным Высшей военной инспекции, к июлю 1919 года в семи округах республики было призвано 3395619 человек, уклонилось — 754488, т. е. 22 %. По отдельным губерниям процент уклонившихся был больше (Курская — 33 %). Вместе с дезертировавшими из тыловых частей — 176971 человек, утечка составила 868621 человек, или 25 %. Число забракованных по состоянию здоровья составило 624839 человек, т. е. 23 % явившихся по мобилизациям. ВВИ полагала, что число неправильно забракованных составляет 20 % от их общего числа, и делала заключительный вывод, что «общее количество уклонившихся, дезертиров и неправильно забракованных составляет не менее, а вернее, более 1000000 человек»[239].
Н. В. Крыленко, в ту пору занимавшийся в качестве уполномоченного ЦК и ВЦИК проведением мобилизаций во Владимирской губернии, «хвастался»:
«Моя губерния будет самая последняя по числу мобилизованных волостной мобилизацией — 142 человека. Но зато ни один из них не убежал. Я видел седых стариков, которые записывались добровольцами, когда я их спросил почему, то объяснилось очень просто: это были члены комбедов, которых с кольями гнали из деревни»[240].
Он говорил это на совещании в ЦК, где после проведения кампании по мобилизации и борьбе с дезертирством собрались уполномоченные ЦК и ВЦИК по всем губерниям, подвели итоги и откровенно поделились впечатлениями о положении на местах. Первым выступил редактор «Известий» Ю. М. Стеклов (Нахамкис), работавший в Вятской губернии. Позволим себе поподробнее его процитировать, тем более что-то, о чем он говорил, нельзя отыскать ни в одном номере его газеты.
«Основываясь на опыте Вятской губернии, я утверждаю, что если не во всей России, то в чисто крестьянских и малопролетарских губерниях Советская власть вообще, и коммунистическая партия в частности, не имеет социальной базы. Вы не найдете там широких слоев населения, которые преданы нам, разделяют нашу программу и готовы за нас выступить. Я не говорю о кулаках или остатках буржуазии, которой там почти не осталось. Я говорю о широких массах рабочих, кустарей и главным образом крестьян. Среднюю массу и бедняков мы умудрились от себя отпугнуть, и, сколько бы мы ни старались убедить крестьян, что только благодаря Советской власти он получил раскрепощение и политическое и экономическое, это не действует. Положение получается трагическое. Волостная мобилизация провалилась. Добровольческая мобилизация провалилась. Мы встретили отказы целых профессиональных союзов дать хотя бы одного человека. С крестьянами дело обстояло отвратительно. Я не скажу, чтобы там были сознательные контрреволюционные силы. Этого нет. Есть только ничтожные группки контрреволюционеров, остальная масса населения настроена безразлично, к нашей партии настроение враждебное. Во многих местах ожидают Колчака. Правда, когда он подходит, настроение меняется в нашу пользу, но ненадолго. Причин этому много. Центральная причина и общероссийская — это то, что мы крестьянину фактически ничего не дали, кроме отрицательного. Как некогда город был эксплуататором для деревни и ничего не давал, к сожалению, в Советской России повторяется то же самое… Мобилизации и реквизиции производятся ежедневно, забирается все. Никогда, даже в злейшие времена царского режима, не было такого бесправия на Руси, которое господствует в коммунистической Советской России, такого забитого положения масс не было. Основное зло заключается в том, что никто из нас не знает, что можно и чего нельзя. Сплошь и рядом совершающие беззакония затем заявляют, что они думали, что это можно. Террор господствует, мы держимся только террором»[241].
