Роджер Осборн - ЦИВИЛИЗАЦИЯ: Новая история западного мира
Образованные римляне с готовностью становились продолжателями сократовской рациональной традиции — они тоже хотели знать, в чем должна заключаться добродетельная жизнь. Концепция, которая сильнее других привлекала ученых и благородных мужей Рима, принадлежала философской школе стоицизма. Стоики верили в главенство разумакак в человеческих делах, так и в мире вообще, но особенное значение придавали деятельному отношению к жизни. Они полагали, что любой человек, вне зависимости от положения в обществе, в любых обстоятельствах должен делать лучшее, на что способен. Человеку стоит не приманивать удачу при помощи молитв и обрядов, а в каждый данный момент стараться оказаться на вершине ситуации. Действуя в таких рамках, настоящий стоик мог оставаться не только добродетельным, но, казалось, даже свободным от превратностей рока и прихотей богов — если ты мог сохранять себя в любых обстоятельствах, ты был в своем роде избавлен от их давления.
Стоики также считали, что высочайшая добродетель приобретается вместе с мудростью. Знание, когда и как поступать, вместе с углубленным пониманием устройства мироздания, были важными предметами стоического образования. Однако стоицизм не сводился к определенному своду знаний и правил поведения, он, как и любая другая античная философия, содержал также духовную составляющую. Стоики почитали традиционных римских богов, но, к примеру, Цицерон считал, что поклоняться Юпитеру и Марсу—скорее, его обязанность как римского жителя, нежели священный долг. Он и другие стоики верили в единого бога, или духа, который пронизывает собою весь мир и каждого человека, а не существует от мира отдельно. Любой носит в себе частицу бога и потому находится с ним в родстве, обладает искрой высшего вдохновения.
Из этих разных элементов стоицизма возникал образ жизни, который был доступен всякому человеку, а его учение о божественном объединяло всех людей как совокупное порождение и воплощение высшего существа. Вера в то, что все люди являются братьями и что у каждого есть возможность прожить хорошую и добродетельную жизнь, оказывалась столь же универсальной, как Римская империя, которая в сознании ее граждан обнимала весь мир. И хотя эта концепция выглядит чем‑то весьма далеким от реальной жизни основной части тогдашнего населения империи, ее посыл заключался в ином — стоицизм, подобно большинству религий и философий Древнего мира, не являлся моральным кодексом, а был еще одной попыткой человека понять, как жить. В сочинениях Сенеки, Цицерона, Плиния находится место и забавным случаям, и практическим советам, и интригующим подробностям, однако главным образом они все‑таки посвящены центральному вопросу: как следует жить добропорядочному человеку. И если вергилиевское подражание Гомеру кажется несколько притянутым, изготовленным на заказ, Сенека и Цицерон, как правило, непосредственны и злободневны — политики, погруженные в самую гущу общественной жизни, писатели, погруженные в процесс развития языка, который вдруг оказался способен передавать и монументальные декларации имперского могущества, и творческую поэтику Овидия и Горация, и пытливый рационализм мыслящей части римского благородного сословия.
Римляне были бесконечно поглощены собой и глубоко увлечены вопросами должного и справедливого. Их интересовало, почему им удалось покорить весь мир, и хотелось понять, как надлежит управлять. Они спорили о том, является ли добродетель врожденным свойством или достигается только правильным воспитанием; ставили репутацию человека выше его богатства; горячо обсуждали практические противоречия, возникающие между дружбой, преданностью, справедливостью и публичным служением.
В целом стоицизм стал отражением характерного для Римской империи этического настроя. Во–первых, добродетельная жизнь должна проживаться в реальном мире, а не в раздумьях о некоем абстрактном идеале; добродетельный человек — человек активный, хотя и посвятивший определенное время изучению мира и преумножению знаний. Во–вторых, человек должен искать универсальные ответы на универсальные вопросы. У римлян, завоевавших половину мира, присутствовало чувство общности человеческой природы — теоретически римским гражданином мог стать любой житель империи. Вера в человеческое братство, являющееся следствием происхождения всех от единого бога, придавала дополнительный вес идее Рима как некоей неопределимой сущности. которую долг повелевает защищать и сохранять любой ценой. Если бы римляне попросту стремились к захвату всего, до чего могут дотянуться. Рим наверняка остался бы в истории либо мелким античным царством, либо недолговечной империей. Римская империя смогла продолжить себя в веках, потому что для большинства римлян она выражала общее человеческое начало и. следовательно, воспринималась как сила на стороне добра.
Римляне верили, что конфликты с другими государствами провоцировались извне и что, будучи вынужденными захватывать чужие земли, они приносят с собой все блага римской цивилизации. Это убеждение было кодифицировано в кодексах жрецов–фециалов, тогдашнем варианте международного права, которое запрещало войну как акт агрессии и вводило понятие справедливой войны. Римский историк Тйт Ливий старательно подчеркивал, что Рим никогда не отступал от этого закона, — дав повод Гиббону саркастически заметить позднее, что «обороняя себя, римляне покорили целый мир». Специфически римским понятием, которое лежало в основании фециального права, было понятие fides, то есть добросовестности и справедливости в употреблении силы. Льстя римским правителям, философ Панаэций с Родоса и другие превозносили их исключительную и благородную приверженность сочетанию принципов fides и стоицизма. Такая лесть лишний раз убеждала римлян в собственном превосходстве и избранности. Как вера греков в особенную добродетель заставляла их воевать иначе, чем прагматически настроенных противников, римлян вела в бой честь и слава родины, неколебимая убежденность в том, что своими победами Рим несет благр для человечества.
Как бы то ни было, реальный город Рим и Рим идеальный поразительно отличались друг от друга. В правление Августа на участке земли в 146 гектаров, зажатом между холмами и Тибром, проживали почти миллион человек. Большой форум и примыкающие к нему здания базилики и курии, где протекала административная, деловая и юридическая жизнь города. были безнадежно перенаселены почти с самого времени их постройки. Эта проблема частично решилась за счет устройства других, не менее величественных общественных пространств и возведения амфитеатров вроде Колизея, однако за потрясающим великолепием фасадов публичных зданий для всех, кроме крохотной горстки римлян, жизнь оставалась убогой и опасной. Если богатые могли селиться в виллах на Квиринальском холме, от которых вела прямая дорога к за городным поместьям, то большинство ютилось в четырех–пятиэтажных многоквартирных домах — холодных, неосвещенных, переполненных крысами трущобах. Для этих строений с деревянным каркасом, которых в Риме IV века н. э. насчитывалось, судя по сохранившимся свидетельствам, порядка 40 тысяч, пожар и обрушение представляли вполне реальную угрозу.
Рим отличался от других городов империи не только беспорядочным ростом, огромным населением и многоквартирными домами. Особенными были и сами римские жители. Несмотря на отстроенный и действующий городской центр, в Риме помимо строительства почти отсутствовали городские индустрии. Город существовал за счет сбора налогов с провинций и колоний, и сменявшие друг друга правители вынужденно шли на нормированную раздачу хлеба для огромного множества безработных. Лозунг «Хлеба и зрелищ» являлся отнюдь не циничной формулой умиротворения масс, а выражением реальной и насущной политики. Объем поставок пшеницы из колоний, который требовался Риму ежегодно, составлял от 200 до 400 тысяч тонн; раздачи зерна при Августе рассчитывались на 350 тысяч горожан мужского пола.
Беспочвенность римского городского бытия проявилась в тот момент, когда политические функции отошли новой столице императора Константина в 330 году н. э. Население бывшего центра мира стремительно сократилось, а когда империя наконец рухнула, он и вовсе утратил свое значение — в IX веке в нем насчитывалось меньше 20 тысяч жителей.
Черта римской жизни, которую нелегко осмыслить в привычных нам категориях, — взаимоотношения между правящим классом патрициев и простыми гражданами, или плебсом. Хотя патриции держали в своих руках контроль над Римской республикой, а затем империей, они опирались на поддержку и согласие плебеев. В начале римской истории плебеи, бывшие общинники, сумели продемонстрировать силу, объединившись между собой и пригрозив отделением от Рима. Это крупное возмущение было улажено благодаря учреждению института должностных лиц— трибунов, — избираемых на народных сходках (консилиях), на которых плебеи могли выбирать себе должностных лиц–трибунов. Возникшая политическая структура имела шанс развиться в обычное народовластие, однако этого так никогда и не произошло. В этом заключен принципиальный момент римской политической истории: если в начале республиканского строя в 510 году до н. э. демократия была реальной возможностью для любого средиземноморского государства — существовало вполне достаточно «рабочих моделей», — то к его концу все реальные демократии уже сгинули под имперским натиском самого Рима, а новой реинкарнации демократического устройства оставалось ждать еще 18 столетий. В действительности, хотя у народных собраний теоретически имелись полномочия принимать собственные законы, а трибуны обладали особой неприкосновенностью, патриции-сенаторы всегда оставляли последнее слово за собой. Богатые плебеи и влиятельные трибуны негласно допускались в сенат, а мнение собраний склонялось в нужную сторону подкупом и покровительством. В имперскую эпоху плебейское влияние ограничивалось легионами — позднее этим с успехом воспользовались те императоры, кто не жалел усилий для обращения этого влития к своей выгоде.
