Очерк французской политической поэзии XIX в. - Юрий Иванович Данилин
Грядущее для Жилля — это уже не расплывчатая мечта о чем-то прекрасном, манящем и не вполне определенном. Нет, это реалистическая картина новых общественных отношений, очевидно предваряемых «переделом», ликвидацией частной собственности, в том числе самих денег[75], «кошелька на двадцать обедов»; в этом будущем обществе всех уравнивает общий труд, именно там-то и наступит «единение труда и равенства», о чем мечтал поэт в «Моем фуганке». Это — тот коммунистический строй, который вполне отвечает высказанному поэтом в песне 1850-х годов пожеланию «поднять человека из грязи и поместить его рядом с богами» («Союз товарищей»). И если Жилль в этой песне мечтал о такой участи для угнетенных, забитых и темных простолюдинов, то он с народным великодушием не отказывает в ней и г-ну Крезу. В песнях Жилля 1840-х годов все более нарастали революционно-наступательные ноты.
В песне «Париж надеется» (1842), созданной в самую глухую пору буржуазной реакции, поэт полон веры в будущую победу свободы. Здесь снова звучат бабувистские ноты — та же вера в необходимость борьбы за равенство и удивляющие на первый взгляд слова: «Когда пали головы мучеников Термидора, — прощайте, наши завоевания»; объяснение их в том, что участники заговора Бабёфа намеревались на первых порах, после победы их восстания, возвратиться к демократической конституции 1793 г., созданной в период якобинской диктатуры. Бабувистское положение о коммуне встречается в песне «Эдикт об охоте» (1846) — отклике на запрещение браконьерства; поэт, объявляя себя «убежденным браконьером», пишет: «Перед знатным и его богатством рабы преклоняли колена, но ныне сеньор — это коммуна, а коммуна, друзья, — это мы!» И заявляя далее, что «кровь захватчиков Бастилии еще не выродилась у нас», он призывает крестьян притаиться, спрятав ружья, сберегая порох и пули для будущей революции.
В 1840-х годах Шарль Жилль был председателем одной гогетты, называвшейся «Звери». Все ее члены носили то или другое прозвище: сам Жилль именовался «Мошкой», Гюстав Леруа — «Индюком», Ландражен — «Верблюдом», Фонтенель — «Волком» и т. д. На собраниях должно было присутствовать 13 участников (ради борьбы с суеверием), а если их недоставало, то в счет шли кошки или собаки. Гогетта не была разрешена полицией в отличие от других таких песенных обществ, находившихся под ее наблюдением, и здесь царила полная свобода слова.
Начиная заседание, т. е. пение поэтами своих песен, Жилль возглашал: «Политические песни дозволяются. Короля можно называть дерьмом». Гогетте постоянно приходилось менять места своих собраний, но полиция все-таки ее выследила: в 1846 г. Жилль был арестован и приговорен к шестимесячному тюремному заключению. Из тюрьмы поэт направил песню-послание «Гюставу Леруа», заявляя своему другу: «Еще тверже укрепляясь в своих убеждениях, я закаляю и оттачиваю здесь свое оружие».
Он вышел из тюрьмы в августе 1847 г. Время было самое напряженное: определился новый неурожайный год, торговцы еще больше вздули цены на хлеб. В песне «Биржа на хлебном рынке» (1847) поэт с возмущением говорит, что спекулянты зерном превращают «нашу нищету» в объект своего подлого обогащения и устраивают из хлебного рынка новую биржу. «Соберемся же вокруг этого места, где происходит такой шабаш, займем все выходы из него, — и мы узнаем своих кровопийц по их хищным и смущенным взглядам». А в песне «Спекулянты» (1847) поэт уже прямо призывает к восстанию, резко и окончательно порывая здесь с былыми утопическими надеждами на «старое общество» и его «богачей»: «Если мы будем надоедать им мольбами, они ответят только оскорбительным смехом». Бесполезны и надежды на королевскую власть: «Все зло проистекает от ее неспособности что-либо увидеть; […] глуп, кто ее слушает, безумен, кто ей верит». Народу, труженикам, беднякам остается надеяться лишь на самих себя: «Поднимем знамена мятежа и начертаем на них наш девиз: Равенство — в достатке и в нищете! Война дворцам! У хижин нет хлеба!»
Домье.
Семья на баррикаде
Шарль Жилль принял активное участие в февральской революции и до середины мая 1848 г. состоял лейтенантом республиканской гвардии в префектуре полиции, при Коссидьере. Но после смещения Коссидьера, не внушавшего доверия буржуазным кругам, поэт возвратился к прежнему полуголодному образу жизни.
Шарль Жилль, по-видимому, совсем не знал безудержного ликования поэтов из народа, сопровождавшего победу февральской революции и сменившегося уже в скором времени самым горьким и озлобленным разочарованием.
По словам Пьера Брошона, он оказался из всех поэтов-рабочих того времени «единственным, кто еще до февраля полностью, без колебаний утвердился на тех позициях, которые обозначились, как позиции рабочего класса»[76].
В «Памфлете бедняка» Брошон приводит лишь две песни Жилля, написанные в 1848 г. до июньского восстания. Оговоримся, что могли быть и другие, потому что Жилль в лучшем случае издавал свои песни листовками (Эжен Бейе так и не мог найти для своего издания тексты семи песен Жилля). Одна из приводимых Брошоном песен — «Кабаре Рампонно» — не представляет особого интереса, зато другая — «Буржуазная республика» — достойна большого внимания.
Песня содержит трезвую, ясную и печальную оценку действительности. Поэт говорит о том, что «парижанин», убаюканный февральским успехом, снова стал рабом, не сумев заметить, что он в цепях у буржуазной республики. Песня говорила о настроениях трудовых масс, окончательно убеждавшихся в безучастии временного правительства к их нуждам: народ по-прежнему не более, как «тупой, вьючный скот» или «каторжник труда, все еще обреченный махать веслом» на галерах «своих притеснителей»; и вздумай он «заговорить, как хозяин», то живо убедится, что в этой республике царит «закон сабли», что на разгневанный Париж накинутся, «ощетинившись», все «деревенские стражники»[77]. А если нынешние властители, почувствовав предстоящую им гибель, сбегут, как крысы с тонущего корабля, то немедленно явятся другие такие же, чтобы продавать родину.
В «Трудовом боне» Шарль Жилль при всей своей вражде к гг. Крезам не отказывал им в возможности вернуть себе человеческий
