Розмари Горинг - Шотландия. Автобиография
Галлоуэй, как я упоминал ранее, начинается от моста Дамфрис, а первый город на побережье — это Киркудбрайт, или, как называют его простецы, Киркудбри. Следует признать, что этот город повергает в растерянность любого чужака, в особенности же того, чья обязанность, как моя, — наблюдать.
Город красив, и в то же время в положении городских дел нет ничего красивого. Тут мы имеем гавань без кораблей, порт без торговли, рыбацкие лодки на суше и людей, не занятых делом; а хуже всего то, что они, как мне представляется, и не желают заниматься делом. Мне показалось, что в Киркудбри живут добрые христиане, которые следуют заповедям, знают Библию едва ли не наизусть и довольствуются тем, что имеют. Они обладают всем, что необходимо для торговли, но не испытывают желания торговать. Иными словами, у них нет и подобия стремления к достатку, богатству и процветанию. Здесь протекает чудесная река, судоходная даже для крупных кораблей, здесь есть гавань, глубокая и безопасная, как пруд в парке, ибо в устье ее находится островок Росс, который препятствует буйству западного и северо-западного ветра и разбивает прибой, так что когда на море штормит, в гавани почти всегда спокойно. Но увы! Тут нет ни единого суденышка, какое заслуживало бы названия корабля, и хотя тут отменно ловится лосось, рыбы едва ли не сами выпрыгивают из воды в руки, люди не обращают на них внимания, как если бы эта рыба ничего не стоила. Также тут можно ловить белую рыбу и сельдь, но и эти породы не ловят. Если кратко, все города Северной Британии меня поразили: они так близко к Англии, что просто дико не воспользоваться преимуществами, дарованными самой природой, однако никто ими не пользуется. Можно сказать, что это своего рода домашние Индии, богатство которых ожидает своих покорителей, золотые залежи, еще никем не раскопанные.
Верно, причина этого отчасти очевидна, а именно — бедность; нет денег, чтобы строить корабли, нанимать моряков, покупать рыболовные сети, заготавливать пойманную рыбу или везти ее на рынки, и это не позволяет развивать промышленность и лишает желания что-либо делать вообще. Нам говорили, что бедность порождает лень, и это, безусловно, справедливо; в Киркудбри есть два или три купца, не утративших пыла, они строят для нас корабли и лодки, и местные, что у них трудятся, столь же прилежны и работоспособны, как любые другие люди; если же кто-то ленится, его быстро заставляют перемениться, и люди ощущают свою выгоду, у них появляются средства на собственные лодки, а купцы покупают рыбу, и чем больше денег, тем охотнее все трудятся. Но торговать без дохода, работать без платы, ловить рыбу только для того, чтобы она сгнила — все равно что требовать работы от безрукого или ходьбы от безногого; так что именно бедность вынуждает всех этих людей бездельничать.
И как у простых людей нет рук (то бишь желания) для работы, так у джентри нет желания торговать; они презирают торговлю, хотя собственные наделы не в состоянии их обеспечить, и не хотят ничем заниматься, предпочитая отправлять сыновей в солдаты (а шотландская пехота нынче, смею сказать, не самая лучшая на свете, судя по отношению к ней офицеров), а не обучать их торговле, или же посылают их в море, поскольку морская служба вполне достойна джентльмена.
Иными словами, простые люди по всей стране не только бедны, но и выглядят таковыми, они словно утратили душевные силы, отказались от всех надежд и уже не уповают стать кем-то большим. Этот народ здравомыслящий, суровый и религиозный, пожалуй, даже более суровый, чем в остальной Шотландии, не говоря уже об Англии; разговоры тут недолгие и конкретные, собраний не созывают и балов не устраивают, и, в отличие от Англии, на улицах не услышишь божбы или сквернословия, а если вдруг какой мальчишка выбранится, любой джентльмен, оказавшийся рядом, поколотит его тростью; тогда как в Англии нет ничего привычнее уху, нежели жуткие клятвы и богохульства на улицах, причем тешатся этим даже малые дети, каковые едва ли понимают, о чем говорят.
Увы, этого мы никогда, мне кажется, не сможем исправить, а в Шотландии, особенно в этой ее части, ничего исправлять и не нужно.
Мятеж Портеуса, 14 апреля 1736 года
Преподобный Александр Карлайл
В день казни Эндрю Уилсона, контрабандиста, которому весьма сочувствовали в народе (его вина состояла в том, что он ограбил таможенника), на улице Грассмаркет в Эдинбурге расставили вооруженных стражников, опасаясь мятежа. Когда Уилсона повесили, толпа словно обезумела, и капитан Джон Портеус, начальник стражи, велел своим людям стрелять. Около тридцати человек были убиты и ранены, а Портеуса арестовали, судили и приговорили к смерти. В последний миг его помиловали, однако толпа ворвалась в тюрьму Толбут, выволокла Портеуса наружу и устроила самосуд. Александр Карлайл, позднее священник в Инвереске, был в ту пору школьником и наблюдал все случившееся воочию.
Я был свидетелем весьма неординарного события, каковое произошло в феврале или марте (так у автора. — Ред.) 1736 года, и это было бегство Робертсона, осужденного преступника, из церкви Толбут в Эдинбурге. В те дни было в обыкновении привозить преступников, приговоренных к смерти, в эту церковь на публичную службу в воскресенье, и священники в своих проповедях особо обращались к ним, что, помимо торжественности обстановки, оказывало немалое воздействие на присутствовавших. Робертсон и Уилсон были контрабандистами, их осудили за ограбление таможни, где хранилась часть их товара; подобное преступление, по мнению публики, в те дни не заслуживало столь сурового наказания. Знакомый привел меня в церковь в воскресенье накануне казни. Мы пришли пораньше, через дверь со стороны Парламентского переулка, чтобы увидеть, как привезут осужденных, и уселись на скамью прямо перед кафедрой. Вскоре после этого через дверь со стороны Толбута ввели осужденных и поставили у скамьи неподалеку. С ними были четверо солдат, Робертсон стоял у начала скамьи, а Уилсон рядом, двое солдат расположились рядом с Уилсом, а еще двое — на скамье за ним.
Зазвонили колокола, двери распахнулись, и люди начали заполнять церковь. Робертсон увидел возможность бежать, внезапно перескочил через скамью и кинулся в проход, который вел к двери в Парламентский переулок; никто не успел его перехватить, и он исчез; сделать это было тем проще, что всеобщее внимание было приковано к Уилсону, который попытался последовать примеру товарища, однако был схвачен ими, но сопротивлялся долго, так что когда двое стражников наконец побежали за Робертсоном, было уже поздно. Говорили, что Уилсон нарочно схватился со стражниками, чтобы его товарищ успел ускользнуть. Возможно, так и было, однако он явно был не прочь сбежать сам, поскольку я видел, как он поставил ногу на скамью, собираясь прыгнуть, и тут солдаты потянули его назад. Уилсона немедленно вывели из церкви, а о Робертсоне, который проскочил переулок и выбежал на Коугейт, не было с тех пор ничего слышно, покуда он не объявился в Голландии. Это событие вызвало переполох и изрядное сочувствие публики к бедняге, не сумевшему сбежать; вдобавок из них двоих он был приятнее на вид; возможно, это как-то сказалось на последующих событиях, ибо, когда Уилсона несколько недель спустя собрались казнить, пошли слухи о восстании, и городской совет распорядился выставить у места казни городскую стражу.
Был некий капитан Портеус, который за безупречную службу в армии получил пенсию, а позднее согласился за половину этой суммы возглавить городскую стражу. Этот человек, весьма сведущий и искусный во многом, особенно в гольфе и в поведении, подобающем джентльмену, был принят в общество тех, кто превосходил его знатностью, что преисполнило его высокомерием и усугубило природную раздражительность, так что в Эдинбурге его сильно боялись и ненавидели. Когда настал день казни, слухи о восстании усилились; провост и магистраты (сами по себе не слишком крепкие умом) сочли, что стоит вызвать к месту три или четыре отряда пехотного полка, каковой стоял на Кэнонгейт, и расположить их на Лоунмаркет, улице, которая вела от Толбут к Грассмаркет, дабы напугать толпу. Портеус, разъяренный, как говорили тем, что ему выказали недоверие (дескать, его стража не способна справиться сама), и подогревший свой гнев вином — как было заведено, он обедал между часом и двумя часами дня, — окончательно вышел из себя, когда мимо них с осужденным промаршировали по улице три отряда пехоты.
Окна дома мистера Бейли выходили на северную сторону Грассмаркет, так что его ученики, и я в том числе, сидевшие на втором этаже, в семидесяти или восьмидесяти ярдах от места казни, все отлично видели; надо признать, я заранее испытывал отвращение, поскольку уже видел казнь в Дамфрисе… и она меня потрясла. Мы расположились у окон, некоторые потом передумали и ушли на лестницу, где окошко было на два фута ниже нашего. На улице, длинной и широкой, собралась огромная толпа. Церемония шла, как ей положено, а Уилсон держался так, как обычно держится человек в его положении. Не было и намека на попытку спасти его, но вскоре после того, как палач исполнил свой долг, на него кто-то напал, как часто случается, и какие-то мерзавцы принялись кидаться камнями и грязью. Но никто не пытался прорваться через цепь стражников и освободить осужденного. В целом, степень насилия вполне соответствовала той, каковая обычно сопровождает подобные действа. Портеус, однако, разгоряченный вином и завистью, приказал страже стрелять, а мушкеты их были заряжены дробью; когда же солдаты попытались отказаться, он жестом велел им не спорить, и лицо его сделалось поистине устрашающим. Они подчинились и выстрелили; но, желая причинить горожанам как можно меньший урон, многие из них задрали стволы, вследствие чего были ранены многие из тех, кто наблюдал из окон; а один наш соученик погиб на месте у лестничного окна, пораженный в голову… Мы видели, как мужчины и женщины попадали на мостовую, решили сперва, что это они от страха и от того, что все вмиг бросились бежать и толкали друг друга. Но когда толпа рассеялась, мы увидели, что остались лежать убитые и раненые, так что сомнений в случившемся у нас не осталось. Говорят, погибли восемь или девять человек, вдвое больше получили ранения, но точное число так и не установили.
