Век империи 1875 — 1914 - Эрик Хобсбаум
Действительно, подъем рабочих движений, или демократической политики вообще (см. гл. 4) имеет четкую связь с ростом «нового империализма». Когда великий империалист Сесиль Родс сказал в 1895 году, что тот, кто хочет избежать гражданской войны{58}, должен стать империалистом, то многие наблюдатели поняли, что возникает так называемый «социальный империализм», пытающийся использовать империалистическую экспансию для уменьшения внутреннего недовольства, путем экономических улучшений, социальных реформ и т. п. Нет сомнений в том, что политики вполне понимали потенциальные выгоды империализма. В некоторых случаях (особенно в Германии) рост империализма объясняли необходимостью обеспечения «приоритета внутренней политики». Однако представления Сесиля Родса о «социальном империализме», направленном, в первую очередь, на обеспечение экономических выгод, которые империя могла бы принести (прямо или косвенно) массам недовольных, не имели большого реального значения. Мы не располагаем убедительными свидетельствами того, что колониальные завоевания сами по себе имели целью обеспечить в странах-метрополиях[18] занятость большинства рабочих или повышение их реальных доходов, а фраза о том, что эмиграция в колонии послужила «предохранительным клапаном» для перенаселенных стран — не больше, чем демагогическая фантазия. (Фактически никогда не было легче эмигрировать куда угодно, чем именно в период 1880–1914 годов, причем лишь немногие эмигранты направлялись в колонии своей страны или были вынуждены это сделать.)
Гораздо больше известно примеров использования военных побед для привлечения голосов избирателей, ведь это обходилось заметно дешевле, чем проведение реформ. В самом деле, ну что могло принести бóльшую славу, чем завоевание экзотической территории с темнокожим населением, особенно если это стоило недорого! Иначе говоря, империализм поощрял массы людей, особенно потенциально недовольных, отождествлять себя с империалистическим государством и с нацией и тем самым одобрять общественно-политическую систему этого государства, считая ее законной и справедливой. В эру массовой политики даже старые государственные системы требовали новых подтверждений своей законности. Это тоже хорошо понимали современники. Поэтому, например, церемония коронации, состоявшаяся в Британии в 1902 г., была проведена со всей тщательностью и широко пропагандировалась, так как она должна была показать «признание свободной демократией наследственной короны в качестве символа всемирного главенства ее подданных»{59}. Таким образом, можно сказать, что империя служила хорошим «идеологическим цементом» для общества.
Пока что не вполне ясно, насколько эффективной оказалась эта политика показного патриотизма, особенно если говорить о странах, где либералы и левые радикалы сохраняли прочные антиимперские, антивоенные, антиколониальные, вообще антиаристократические традиции. Почти несомненно, что в ряде стран империализм был чрезвычайно популярен среди «белых воротничков» и вообще людей нового «среднего класса», социальным признаком которых была активная поддержка патриотизма (см. гл. 8). Гораздо меньше имеется свидетельств о случаях проявления энтузиазма среди рабочих по поводу колониальных завоеваний, не говоря уже о войнах или о случаях существования большого интереса к колониям, как к новым, так и к старым (кроме известного интереса к странам «белых поселенцев»). Попытки укрепления гордости за достижения империализма и возведения ее в ранг национального чувства, например, путем проведения официального «Дня Империи» в Британии в 1902 г., осуществлялись обычно за счет мобилизации школьников и т. п. публики. (В более общем виде использование явления патриотизма будет рассмотрено ниже.)
Все же нельзя отрицать, что идея превосходства и главенства над далеким миром темнокожих сразу стала популярной и принесла много пользы политикам — сторонникам империализма. На всех Всемирных выставках буржуазная цивилизация прославлялась за успехи в науке, технике и в промышленности. Теперь, в эру империализма, ее славу составили колонии. К концу XIX века увеличилось число «колониальных павильонов» на Всемирных выставках (раньше их не было совсем): на выставке, связанной с вводом Эйфелевой башни (в 1889 г.), их было XVIII; на Парижской выставке 1900 года — 14{60}. Конечно, это была всего лишь реклама, но, как всякая удачная пропаганда, торговая или политическая, она имела успех, потому что затрагивала «душевные струны» публики. Колониальные экспозиции имели громадный успех. Еще большее впечатление производили юбилейные праздники в Британии; похороны членов королевской семьи и коронации, напоминавшие триумфы императоров Древнего Рима; с присутствием магараджей из зависимых стран, украшенных драгоценностями и демонстрировавших скорее добровольную лояльность, а не рабскую покорность. Поражали красочные военные парады: сикхи в тюрбанах, усатые раджпутанцы, улыбающиеся, но сдержанные гурки, спаги и высокие черные сенегальцы олицетворяли мир варваров, призванных служить цивилизации{61}. Даже в Вене, столице империи Габсбургов, не имевшей заморских колоний, была устроена экзотическая деревня Ашанти, притягивавшая туристов. Немало людей в те времена мечтали о тропиках.
Чувство превосходства, объединявшее белых людей Запада, как богатых, так и средний класс и бедных, существовало не только потому, что все они пользовались привилегиями хозяев, особенно находясь непосредственно в колониях. В Дакаре или в Момбасе самый скромный клерк чувствовал себя господином и пользовался уважением как «джентльмен» со стороны людей, которые, наверно, и не заметили бы его существования, будь это в Париже или в Лондоне, белый рабочий командовал черными. Дело заключалось в том, что если даже идеология государства требовала хотя бы потенциального равенства, то эти благие намерения отступали перед возможностью главенствовать. Так, во Франции провозглашали, что со временем все подданные государства станут «французами», духовными наследниками «наших предков — галлов» (это утверждали все школьные учебники, от Бордо до Тимбукту и Мартиники), тогда как в Британии считали, что бенгальцы и йоруба никогда не сравняются с англичанами. Даже наличие слоя местных «эволю» («приспособившихся») лишь подчеркивало отсутствие подлинной эволюции прав громадного большинства населения.
Только церковь преуспела в обращении язычников в истинную христианскую веру (в разных ее вариантах), за исключением тех мест, где она встретила противодействие местных властей (как в Индии) или где эта цель оказалась явно недостижимой (как в исламских странах).
Это было классическое время массовых миссионерских подвигов[19].
Миссионерство отнюдь не являлось проводником империалистической политики. Эти люди нередко противостояли колониальным властям, защищая в первую очередь интересы новообращенных. Однако сами успехи миссионерского движения зависели от империалистической экспансии. Всегда ли торговцы следовали за военными — это еще вопрос, но нет никаких сомнений в том, что колониальные завоевания открыли дорогу эффективным миссионерским действиям: в Уганде, в Родезии (теперь — Замбия и Зимбабве), в Ньясаленде (Малавии). И если христианство провозглашало равенство душ, то при этом оно подчеркивало неравенство тел
