Анна Баринова - Приключения профессионального кладоискателя
Зная про первый рассказ и ту историю, которая произошла с неосторожно прочитавшим его, весело посмеявшись вместе со мною над забавным совпадением, он едва вернулся домой с Книгой под мышкой сразу же раскрыл ее на втором рассказе. И увлекся, потому что речь шла о собрате – коллекционере-одиночке, буквально помешанном на всякой старине. Повествование начинается с того, что живет себе этот герой тихо-мирно между Москвой и Петербургом, занимается хозяйством в своем имении, сдает просторные пашни и луга арендаторам. И мог бы жить пусть небогато, но вполне пристойно, а ходит, как Плюшкин, голодный оборванный, дом неухоженный у него, ни семьи, ни прислуги. Все потому, что раз в год он обязательно ездит за границу и без разбора скупает старинные вещи – всю наличность вкладывает в свою коллекцию! Но никому же до него дела особенного нет – так, чудак безобидный.
И прожил бы себе без приключений, если б вдруг один из местных, фантазер и плут типа Ноздрева, не соблазнил его привезенной из Причерноморья статуэткой золотого сфинкса. А денег за нее затребовал уйму. Сунулся наш бедолага к одному знакомцу денег занять, к другому – все, зная его чудаковатость, залог требуют. А ему и вещицу жаль из коллекции своей отдать. И попутали безумца бесы: достал картинку какую-то да и подписал именем Степана Семеновича Щукина, который после блистательного исполнения портрета императора Павла величайшим русским художником прослыл, и понятно, что с особою почтительностью к нему в провинции относились. С этою картиной сунулся не к кому-нибудь, а к предводителю дворянства. Тот был старичина добрый: восхитился, обрадовался и без лишних слов под залог требуемую сумму отсчитал наличными. Уже к вечеру объект вожделения занял подобающее место в коллекции нашего героя. А через несколько дней – надо же было такому случиться! – проездом из Петербурга остановился в уездном городе и сам художник С. С. Щукин. Предводитель поспешил устроить в честь него угощение и бал, во время которого почтительнейшим образом уговаривал написать портрет его любимой младшей дочери. Поломавшись для приличия, мэтр согласился на миниатюру, чему немало способствовала красота присутствовавшей на балу девушки.
И вот ровно на сутки задержавшись в своем путешествии, художник осматривает предводительское имение, гуляет по саду с будущей героиней портрета-миниатюры, потом возвращается в зал, где папаша с гордостью демонстрирует ему висящее на самом лучшем месте его творение… «Моя? Эта мазня?!! – разгневался художник, роняя трость с инкрустированным перламутром набалдашником. – Да вы, сударь, с ума сошли!!! Не знаю, кто подделал мою подпись, но если б ваш покорный слуга так писал, то ему бы впору расписывать хлевы, а не соборы, и рисовать кабанов, а не государя императора!!!» – тут он осекся, подумав, не слишком ли непочтительно отзывается о персонах высшего порядка, и для вящей осторожности сделав вид, что смиренно сносит незаслуженное оскорбление, распрощался да и уехал…
Далее действие разворачивалось по известному принципу – «а подать сюда Ляпкина-Тяпкина!». Чтобы не попасть под суд, бедняге-коллекционеру пришлось в срочном порядке распродавать всю свою драгоценную с такой любовью собранную коллекцию, имение отписать на предводителя местного дворянства – тот грозился иначе в порошок его стереть. Словом, остался герой один на большой дороге с золотой статуэткой сфинкса в руках. Когда же от жестокой нужды попытался продать ее, то выяснилось, что это даже не золото… а работа – лишь искусная подделка неведомого, но наверняка талантливого мастера.
Я ничего не мог сказать в ответ. С одной стороны, Книга как бы предупреждала обоих моих приятелей о том, что ждет в будущем. С другой, не она ли провоцировала грядущие события? А если предположить, что она, – возможно ли было их избежать, даже действуя в тех же обстоятельствах совершенно по-иному? Зеркальное отражение рассказов из Книги на судьбе моих приятелей не могло не напрягать. Зная, что лучший способ защиты – нападение, я и решился обмануть судьбу. Открываю наугад Книгу, перелистываю попавший рассказ до конца и читаю его последнюю страницу: «…пробежав глазами письмо, капитан П. достал из сейфа „патерсон“ тридцать шестого калибра, прислонил его к виску и решительно нажал на курок. Оглушительного эха выстрела он не услышал. Уронил голову на стол, и теперь кровь медленно заливала письмо и капала на пол…»
Признаюсь, душу мою так и захолонуло! Я стал себя успокаивать, что не читал весь рассказ, а только его концовку. Мало ли что случается!.. Наконец, чтобы забыться, наметил себе на этот день хороший чердачок в соседней деревне. Залезаю на чердак. Дальше – словно по сценарию: очень скоро в засыпке нахожу сверток – желтые подмоченные газеты начала ХХ века. Разворачиваю – бог мой! – кольт «патерсон», несколько пуль, сверточек с порохом. Честно говоря, у меня не было сил толком даже его разглядеть. Я беспомощно и отчаянно отмахивался от черных мыслей. Находку брать не стал, бросил там же. Возвращаясь домой, заглянул в почтовый ящик: так и есть – что-то белеется… Я почувствовал себя приговоренным. К счастью, ключ от почтового ящика куда-то задевался, и, пока я его искал, меня посетила спасительная идея. Что, если воспользоваться схожими номерами квартир и обмануть судьбу?! Есть у меня сосед – из 96-й – доктор исторических наук, академик одной из не так давно образовавшихся, левых или так называемых «назаборных» академий. Только и дела ему, что писать разоблачения, во все инстанции жаловаться, милицию на меня натравливать – мол, «этот проклятущий черный копатель несанкционированные раскопки производит, собирает оружие по местам боев и все его хранит дома!» Вражда его не на пустом месте выросла: этот самый профессор К. сам копает при любом удобном случае, ни у кого разрешения не спрашивая, но больно уж конкурентов не любит – и таким способом стремится их устранить.
Обдумав свою идею, я решил, что не грех такому человеку сделать подарок на манер троянского коня. Быстренько запечатал Книгу в коричневый большой конверт, заклеил его, старательно вывел адрес профессора и – задумался: что писать в графе «обратный адрес»? Решение пришло скоро: рука сама вывела округло и крупно – ПОДАРОК. Я бесшумно прокрался к почтовым ящикам и осторожно просунул «ценную бандероль» в ячейку 96. К счастью, Книга была не очень пухлая – влезла. Теперь оставалось дождаться вечера – я знал, что г-н К., возвращаясь домой, всегда проверяет почту. Не берусь судить, что он подумал о даре и дарителе, но когда на следующее утро я решился узнать, что же ждет меня в моем почтовом ящике, то с радостным воплем обнаружил извещение на заказное письмо… для жильца 96-й квартиры!!! Все-таки мне удалось спутать след!
Сельский учитель
Старшее поколение – особенно те, чье детство прошло далеко от крупных городов, помнят, что нередко в советских школах, особенно после войны, один и тот же учитель одновременно вел и физкультуру, и труд, и пение. Да и в конце 70-х – начале 80-х годов по-прежнему катастрофически ощущалась нехватка учителей. Зато и школа была несколько другой. Эмоциональная связь с первым учителем, кто объяснял как умел сложности окружающего мира, у большинства учеников сохранялась на всю жизнь.
Я учился в обычной поселковой школе Ступинского района Московской области. Был у нас такой учитель – Федор Филиппович Зверев. Им затыкали все вакансии: труд, рисование, начальную военную подготовку… Он же у нас вел и немецкий. Это был весьма пожилой человек – за семьдесят. Но его никак не отпускали на пенсию – некем заменить. А впрочем, он туда и не стремился. Некоторые дети любили его, другие побаивались, но игнорировать его было просто невозможно – слушались все. Облик и поведение Федора Филипповича разительно контрастировали с типовым сельским педагогом: благородные черты резко очерченного лица, орлиный взор, невозмутимость, глубочайшая внутренняя культура и выдержка – он даже с первоклашками разговаривал «на вы»! Такая вежливость, понятное дело, была неведома и директору школы!.. И еще Федор Филиппович никогда не кричал на своих учеников – он ими командовал, порой коротко и жестко, порой не жалея времени на логические объяснения.
В поселке не только профессиональная деятельность, но и многие моменты бытовой жизни человека у всех на виду. И в ежедневном обиходе контраст Федора Филипповича с прочими был разителен. Он отпускал комплименты и целовал ручки женщинам, нетрезвым дояркам – в том числе! Никто никогда не видал его пьяным, не слышал от него ругательств. Старый учитель был очень эрудирован, его немецкий идеален, как родной, а по-русски он говорил особенно правильно. В целом в поселке его весьма уважали, но иногда, чаще всего – по пьяни, местные пастухи кричали ему вслед «фашист проклятый!». Мне казалось это дикостью, да и обидно было за него. Я это связывал с тем, что он преподавал немецкий. И еще одна странность: когда 9 Мая и в день объявления войны (22 июня) вся наша сельская администрация, батюшка наш – отец Владимир, председатель совхоза, интеллигенция в лице агронома, фельдшера, ветеринара и учителей, и, конечно, ветераны собирались у памятника, какой есть в каждой деревне, в каждом уголке России, – обелиск павшим односельчанам, на ежегодных торжествах по поводу нашей Победы в ВОВ, он, единственный из учителей, никогда не присутствовал. Потом я узнал, что его и не приглашали. Обычно в эти дни Федор Филиппович отправлялся в храм и заказывал панихиду по своим однополчанам. Ни я, ни другие ученики нашей школы, понятное дело, не задумывались, с чем это связано. Мы же с ним были просто дружны на почве моего увлечения военной историей.
