Дело Мансурова. Империя и суфизм в Казахской степи - Паоло Сартори
Что татарское духовенство постоянно содействовало шарлатанству странствующих мусульманских пустосвятов и составляло с ними одну общую ассоциацию идей, может служить доказательством дело Мансурова. Все указные муллы были с ним в переписке, многие признавали себя его мюридами[362].
Такие выводы переводили популярные ориенталистские тропы о «невежестве, фанатизме, косности» ишанов и татарских мулл в плоскость легалистского языка, требовавшего радикального изменения конфессионального курса империи по отношению к исламу в Казахской степи. Апелляция к делу Мансурова в этом случае не преследовала цели реанимировать идеи и домыслы Г. Х. Гасфорта, поведением которого управляла информационная паника и угрозы возникновения крупного антиколониального движения, подобного восстанию Кенесары Касымова. В условиях новой конъюнктуры, когда исламофобия более последовательно, чем прежде, влияла на характер политических решений[363], Валиханову не составило труда связать дело Мансурова с проблемами несколько иного рода – необходимостью исключения казахов из ведомства ОМДС и отмены института указных мулл. Из чтения работ чингизида могло складываться впечатление, что муфтият стал проводником идей, враждебных империи, консолидировал опасные протестные силы и потворствовал распространению фанатизма, способного подорвать политическое могущество колониальной державы[364]. Подобного рода предположения или намеки, дискредитировавшие деятельность ОМДС, не встречались среди чиновников, которые занимались делом Мансурова. Более того, если не брать в расчет отдельные мнения представителей администрации[365], активной дискуссии о лояльности муфтия, как, впрочем, и целесообразности радикальных реформ в Казахской степи по отношению к исламским институтам, в Российской империи в 1850‑е годы не было. Так или иначе, но выводы Валиханова, основанные в том числе и на собственном «оригинальном» прочтении архивных материалов, извлеченных из дела Мансурова, легли в основу специальных предложений, представленных на рассмотрение правительства. Суть этих предложений сводилась к следующему:
1‑е. Отделить Киргизскую степь ведомства Оренбургского муфтия, как народ, различествующий от татар по исповеданию веры, и назначить особого областного ахуна, который бы состоял, подобно советнику от киргизов, при общем присутствии областного правления.
2‑е. Утвердить в звании мулл только коренных киргиз или киргизских ходжей, если будут настоятельные просьбы о том со стороны народа.
3‑е. Не назначать мулл более одного в округе, а должность указных [мулл] в волостях отменить.
4‑е. Не дозволять ишанам и ходжам, приезжающим из Средней Азии, и татарским семинаристам жить в кочевьях киргиз без определенных занятий и иметь строгое наблюдение, дабы они не образовали между киргизами дервишских и мистических обществ подобно тем, которые существуют теперь в Баян-Аульском и Каркаралинском округах[366].
Следует заметить, что в своих основных статьях, затрагивающих вопрос о духовном управлении у казахов, Временное положение об управлении в Уральской, Тургайской, Акмолинской и Семипалатинской областях, утвержденное 21 октября 1868 года, опиралось на предложения Валиханова[367]. Конечно, новые законы де-факто не могли тотчас же изменить религиозную жизнь казахов. Однако они создали существенные проблемы в сфере правовой и административной регламентации таких важных вопросов, как порядок открытия мечетей, особенности ведения метрических книг, обжалование решений суда биев и др.[368]
Валиханова беспокоили не только проблемы внутреннего устройства степи и судьба казахов. Он жил в эпоху больших перемен и находился на границе разных культур – именно поэтому перспективы сделать собственную карьеру могли интересовать Валиханова не меньше, чем попытки защитить интересы казахов и гарантировать их будущее развитие в рамках имперского колониального общества[369]. Занимая должность адъютанта генерал-губернатора Западной Сибири Г. Х. Гасфорта, Валиханов не отсиживался в канцелярии. Он находился в центре текущих политических событий, связанных с завоевательной политикой Российской империи в Средней Азии, урегулированием отношений с Цинской империей, геополитическим соперничеством между Британией и Россией, был посредником во взаимоотношениях между казахской кочевой элитой и правящим двором[370]. В 1856 году Валиханову предстояло выполнить сложную дипломатическую задачу: урегулировать спорные пограничные вопросы с Китаем и установить с ним прочные торговые отношения. Помимо этого, адъютанту Г. Х. Гасфорта предстояло разобраться в текущей политической и социальной обстановке на границе, понять настроение местного мусульманского населения. Выполняя поставленные перед ним задачи, Валиханов посетил не только Кульджу, Кашгар, но и ряд других пограничных регионов, расположенных на территории современного Синьцзян-Уйгурского автономного района. Итоги этой миссии были им описаны в специальной записке «Западный край Китайской империи и город Кульджа»[371]. В этой работе мы находим подробное описание системы управления, введенной китайскими властями в Восточном Туркестане, особенности социального и экономического развития края и ряд других вопросов, представлявших исключительную важность для чиновников Российской империи[372]. Вместе с этим некоторое удивление вызывает то обстоятельство, что Валиханов в свою записку включил сведения, на первый взгляд не имевшие никакого отношения к задачам его миссии, – оценку культурной и религиозной обстановки в Бухаре. Характеризуя Бухару как оплот мусульманского фанатизма и невежества, этот влиятельный чингизид не создавал нового знания, а транслировал уже прочно укоренившиеся в российском бюрократическом и интеллектуальном пространстве стереотипы[373]. Интересно и то, что в этой работе, казалось бы, совершенно неожиданным образом возникает фигура Мухаммада Шарифа Мансурова, неизвестная на тот момент времени широкой общественности. Предоставим слово самому Валиханову:
[Бухара] в сущности есть притон, вертеп ханжей-улемов, ишанов-серебряников, спорящих в продолжении нескольких лет только о наружных обрядах веры и которые из недр своих медресе изрыгают на всю территорию мусульманства мулл-изуверов вроде Мансурова[374].
Как видим, Валиханов, несмотря на свои постоянные разъезды, был в курсе текущих дел. Он имел доступ к секретной информации и не опасался в специальных записках, предназначенных вышестоящим чиновникам, ссылаться на дело Мансурова. Конечно, такого рода обстоятельства свидетельствуют об особом статусе и положении Валиханова в системе имперской иерархии и глубоко доверительном характере его отношений с высшими сановниками империи. Однако значение личности самого Мансурова и тот эффект, который могло произвести любое упоминание о нем, мы также не должны переоценивать. Если в Омске в 1856 году это дело все еще будоражило воображение чиновников и предпринимались самые разнообразные усилия для того, чтобы прояснить ряд деталей, представлявших чрезвычайную важность
