Дело Мансурова. Империя и суфизм в Казахской степи - Паоло Сартори
Опираясь на разные источники (в основном официальные), Сотников все же стремился преодолеть открыто бросавшийся в глаза формализм своей статьи. Сведения, почерпнутые из отчетов губернаторов, специальных комиссий, он пытался дополнить конкретными примерами, также взятыми из колониального архива. Именно в этом контексте и следует рассматривать целесообразность использования им материалов из дела Мансурова. Указывая на так называемый «незаконный путь» распространения ислама в Казахской степи, связанный с влиянием Средней Азии, священник в качестве доказательства своих слов приводил выдержку из так называемого письма ахуна города Петропавловска Сираджэтдина Сейфуллина к бухарскому имаму Абдулле Рашиту:
Носятся слухи об одном татарине, сведущем халифе; если человек этот действительно мюрид, то хорошо было бы приехать ему сюда; ежели не имеет паспорта от русского правительства, то взял бы вид от казиев, назвав себя родившимся там татарским сыном, и приехал бы сюда. Бог милостив! Такой человек не может подвергнуться игу неверных. Одним словом, пусть он не опасается русских; и когда будет иметь вид от казиев, то если бы и случилось доказательство, что он татарин, то от этого ничего не будет; или пусть возьмет из находящихся на пути приказов билет, назвав себя ташкентцем. Такого человека в Петропавловске необходимо иметь, без которого просвещение покрыто мраком невежества[397].
Если вернуться к обстоятельствам дела, то следует напомнить читателю, что Габбасов-Шахмаев, занимавшийся переводом значительной части корреспонденции, изъятой у Мансурова, не справился со своей задачей. Он перевел только отдельные фрагменты писем, как правило написанные на татарском языке. Так как значительная часть переписки была на персидском и арабском языках, чиновникам не удалось контекстуализировать множество деталей и в целом прояснить ход событий, о которых шла речь. Материалы, использованные Сотниковым, не были исключением. На основании сведений, приводимых в письме, власти так и не смогли установить, о ком там идет речь: о Мансурове или каком-то другом человеке? Кто такой Абдулла Рашит? Сомнения возникали и по поводу автора письма: сличение текста с образцами почерка петропавловского ахуна позволяло допустить, что это мог быть другой человек[398]. Но все эти обстоятельства были проигнорированы Сотниковым. По его мнению, подобного рода корреспонденция была бесспорным доказательством того, что Мансуров своими действиями спровоцировал рост «сильного религиозного движения»[399]. Таким образом, манипулируя данными колониального архива, священник создавал новый, еще более тенденциозный нарратив о религиозном влиянии Средней Азии на Казахскую степь. Содержание этого нарратива было продиктовано необходимостью найти самого стойкого противника политики русификации и христианизации кочевников. Среднеазиатские ишаны и тесно связанные с ними татарские улемы были наиболее подходящими кандидатурами. Конечно, такого рода материал, опубликованный в известном церковном журнале, мог произвести любой эффект (учитывая, что степень невежества в вопросах суфизма и ислама среди представителей управленческого аппарата и деятелей Русской православной церкви была достаточно высокой на всем протяжении имперского периода) и быть востребован среди наиболее радикальных политических и религиозных кругов имперского общества.
Говоря о том, что исламофобия в Российской империи в 1860–1870‑е годы начала усиливаться, мы все же должны понимать, что язык и аргументы Сотникова значительно отличались от подхода Валиханова. Хотя священник соглашался с необходимостью ликвидации института указных мулл, он не развивал идею татаризации и угрозы исламского фанатизма как большой государственной проблемы. Считая, что власти успешно противостоят таким деятелям, как Мансуров, Сотников предлагал ослабить ислам не жесткими мерами, а благодаря открытию православной миссии в Казахской степи. Эта миссия, по его мнению, станет самым эффективным инструментом сближения казахов с империей. Священник не сомневался, что вместе с православием казахи усвоят русский язык и культуру, откажутся от кочевого образа жизни и перейдут к оседлости[400]. Это мнение, как видим, предъявляло достаточно жесткие требования к проекту будущего казахов, не оставляя им права на культурное и национальное самоопределение.
Настойчивое желание Сотникова открыть православную миссию среди казахов также могло быть продиктовано обстоятельствами, которые из‑за определенных личных соображений (например, карьерные риски) он не захотел упоминать в своей статье. Самое резонансное из них – это массовое возвращение в ислам (вероотступничество) крещеных татар в Волго-Уральских землях[401]. Миссионеры начали проявлять серьезное беспокойство из‑за того, что медленные темпы христианизации казахов могут усилить позиции ислама и Казахская степь в итоге повторит судьбу Волго-Уральского региона. Если мы обратим внимание на работы миссионеров и священников, написанные в конце XIX – начале ХX века, то увидим, что риторика о фанатизме ишанов и их влиянии на казахов приобретает здесь более радикальный и массовый характер[402].
Работа Сотникова произвела определенный эффект. В частности, она привлекла внимание известного миссионера и профессора Казанской духовной академии М. А. Машанова, который был последователем идей Н. И. Ильминского. Он активно публиковал полемические труды, подвергавшие критике разные доктринальные положения ислама[403]. В 1910 году в Казани планировалось провести крупный миссионерский съезд, в задачи которого входило обсуждение факторов, способствовавших или препятствовавших обращению в православие инородцев, представителей разных этнических и социальных групп, а также ряда других вопросов[404]. Кульминацией этого события было выступление Машанова. Квинтэссенцией доклада профессора Казанской духовной академии стал тезис, что ислам и его влияние на инородцев и новокрещеных достигли небывалых размеров. Учитывая это обстоятельство, миссионер призвал государство не идти на уступки мусульманам, принимая либеральные законы в отношении их веры[405], а наоборот – усилить репрессивные меры. По мнению Машанова, отказ от радикальных подходов в конфессиональной политике может привести к дестабилизации политического порядка и создать существенные препятствия для политики русификации и христианизации[406]. Старые стереотипы об угрозах татаризации и исламского фанатизма проецировались миссионером через контекст современной политической повестки – вызовы панисламизма[407] и дискурс национального/расового неравенства[408]. Сделав обширную выборку из разной литературы (церковные периодические издания, работы миссионеров и востоковедов, отчеты чиновников и пр.), Машанов пытался совместить набор разрозненных и сомнительных данных, которые он подвергал грубой и очень поверхностной обработке. Так, например, в любой активности татар (национальная печать, деятельность ишанов, открытие джадидских школ и др.), зафиксированной в такого рода неоднозначных и противоречивых источниках, он находил элементы панисламизма. Конечная цель
