Древняя Спарта и ее герои - Лариса Гаврииловна Печатнова
В последнее время стали появляться гипотезы, вообще отрицающие традицию о сватовстве Павсания к персидским аристократкам. В качестве примера приведем мнение исследователя из Болоньи А. Дженовы, который отрицает достоверность обоих вариантов матримониальных планов Павсания. По его словам, «брак с дочерью сатрапа и брак с дочерью Великого царя могут прекрасно представлять две линии одной и той же вульгаты, которая в действительности была создана в Спарте…»[174]. Вариант Фукидида, как думает А. Дженова, стал каноническим, поскольку казался более скандальным, а значит, и более подходящим для пропаганды. В любом случае история о том, что Павсаний собирался взять в жены дочь перса, автоматически оказывалась в числе тяжких преступлений, с помощью которых сторона обвинения стремилась представить Агиада в еще более мрачных тонах. А. Дженова, отрицая предание, прибегает к теории заговора, согласно которой почти все обвинения против Павсания были сфабрикованы эфорами и использовались как важный элемент направленной против Павсания пропаганды. Фукидид, таким образом, в его статье представлен легковерным потребителем наглых измышлений, рожденных в коварных умах спартанских лидеров.
Мы, однако, не видим весомой причины отвергать сведения Геродота и Фукидида о матримониальных планах Павсания. Конечно, когда эфоры собирали досье против Павсания, возможно, уже после его гибели, они могли использовать оказавшиеся в их распоряжении свидетельства, как устные, так и письменные, для доказательства факта его предательства. Но вряд ли они полностью выдумали сам сюжет об его предполагаемой женитьбе на знатной персиянке. Спартанские власти могли по-разному трактовать те или иные события или свидетельства в зависимости от политической конъюнктуры, но они никогда, насколько нам известно, не рисковали полностью их фабриковать.
Отношение спартанских союзников к Павсанию
И Геродот, и Фукидид передают то общее впечатление, которое сложилось о Павсании в Греции. Оба историка сравнивают его власть с тиранией (Her. V, 32; Thuc. I, 95, 3) и приписывают ему стремление «к владычеству над всей Элладой» (Thuc. I, 128, 3). Представление о Павсании как о человеке, который мечтал стать властителем всей Греции, скорее всего ложное. Это сильное преувеличение. Амбиции самого Павсания, судя по отдельным деталям, так далеко не простирались. Но, как мы полагаем, регент внес немалую лепту в создание подобного образа. Его подчеркнуто грубое обращение с союзниками сделало Павсания весьма непопулярной фигурой. Дошедшая до нас традиция свидетельствует, что в Элладе сложилось крайне негативное мнение о неприемлемом для грека поведении спартанского лидера. Вот список проступков Павсания, на которые жаловались спартанским властям союзники.
Так, большое возмущение у членов Эллинского союза вызвала надпись, которую после битвы при Платеях Павсаний приказал начертать на треножнике, посвященном им в Дельфы. Текст ее приводит Фукидид:
Эллинов вождь и начальник Павсаний в честь Феба-владыки
Памятник этот воздвиг, полчища мидян сломив.
(I, 132,2)
В этом элегическом дистихе, приписываемом Симониду Кеосскому (Paus. III, 8, 1), Павсаний назван «архагетом эллинов», то есть древним титулом спартанских царей, в котором отразилось представление о них как о военных предводителях. Здесь скорее всего этот редко употребляемый старинный термин, обозначающий в данном случае функцию Павсания как главнокомандующего, использован для усиления эмоционального воздействия на читателя. Регент в этом дистихе объявил лично себя победителем при Платеях[175]. Вероятно, эта надпись была сделана с молчаливого согласия эфоров.
Мы полагаем, что спартанское правительство, остановив свой выбор на Павсании в качестве стратега Эллинского союза, было готово оказывать ему всяческую поддержку, закрывая глаза на мелкие проступки своего протеже. После Платей эта поддержка стала безусловной. От Павсания, кроме военных успехов, требовалось только одно — лояльность по отношению к спартанским властям. И регент долгое время эту лояльность проявлял. Он продолжал оставаться дисциплинированным спартиатом, безоговорочно подчиняющимся приказам, исходящим из Спарты. Стоит напомнить, что оба раза, когда эфоры отзывали его, сперва из Византия, а затем из Колон в Троаде, он немедленно возвращался в Спарту, хотя и догадывался, что там его ждет суд (Thuc. I, 95; 131, 1). Степень его свободы, как и любого гражданина, была жестко ограничена ценностными установками спартанского общества, куда прежде всего входило беспрекословное подчинение вышестоящим.
Эфоры фактически предоставили ему карт-бланш в его отношениях с союзниками и первое время никак не реагировали на их жалобы, в том числе и по поводу возмутительной дельфийской надписи. И только тогда, когда поднялась волна протестов и возникла реальная угроза для спартанской гегемонии, властям пришлось предпринять какие-то меры по успокоению разгневанных союзников. Они замяли скандал, приказав «тотчас же выскоблить с треножника» это двустишие с именем Павсания и «взамен вырезать имена всех городов», участвовавших в битве (Thuc. I, 132, З)[176].
Когда именно была исправлена дельфийская надпись Павсания, не совсем ясно. Фукидид рассказывает об этой надписи в связи с подготовкой второго, так и не состоявшегося суда над Павсанием по его возвращении в Спарту из Колон. Но из контекста вовсе не следует, что эфоры приказали исправить надпись именно тогда, а не раньше, во время его первого возвращения из Византия в 477 г. Логика событий подсказывает, что спартанские власти были особенно заинтересованы в успокоении союзников до того, как узнали об их отказе принять Доркиса в качестве нового главнокомандующего. Именно поэтому они вопреки своей обычной медлительности оперативно отреагировали на многочисленные жалобы, приказав уничтожить оскорбительную для союзников надпись. Но это была формальная уступка.
В высокомерии и спеси обвиняли Павсания также и за посвятительную надпись, которую он поместил на медном кратере, поставленном на морском побережье близ Византия. Геродот знал об этом огромном кратере и даже описал его, но не нашел нужным процитировать надпись, не желая, видимо, останавливаться на негативных моментах в деятельности Павсания (IV, 81, 3). Вероятно, эта чаша была личным даром Павсания, а не общесоюзным, как в случае с дельфийским посвящением. Павсаний, видимо, приказал поставить этот кратер на Босфоре во время своего второго пребывания в Византии в качестве ответа на «экспроприацию» греками дельфийского дара. Эпиграмма, приводимая известным гераклейским историком Нимфидом (III в.) и цитируемая Афинеем, вьщержана в той же тональности,
