Мэтью Деннисон - Двенадцать цезарей
Но «Римский император, 41 г. н. э.» был не единственной картиной Альма-Тадемы, изображающей превращение Клавдия в принцепса. Четырьмя годами ранее он написал «Провозглашение Клавдия императором». По композиции это раннее, совершенно иное полотно напоминает картины Фра Анджело, Филиппо Липпи и Боттичелли. Моложавый Клавдий, преклонив колени перед кланяющимся солдатом, умоляет сохранить ему жизнь. За этой сценой наблюдают другие солдаты с радостными улыбками на лице. Картина изображает предысторию благополучного конца, когда Клавдий выходит из-за своего убежища за портьерами навстречу счастливой судьбе. Как с композиционной, так и с символической точек зрения, Клавдий занимает место Пресвятой Богородицы. На раме «Благовещения» Боттичелли написаны слова: «Дух Святый найдет на Тебя, и сила Всевышнего осенит Тебя» (Евангелие от Луки, 1:35). В этом первом изображении Клавдия Альма-Тадема использует визуальный язык добра и зла для описания благословения (в виде благодеяний, которые обещает молодая фигура Клавдия) как противопоставления проклятию короткого правления Гая. Разумеется, это историческая неточность с элементами мелодрамы и солидной порцией слащавости. Более того, картина «Провозглашение Клавдия императором» не согласуется с более поздним видением автором той же самой сцены. Викторианский создатель китча, неспособный преодолеть противоречия отображенного Светонием Клавдия, предложил художественной публике обе стороны данного эпизода, предоставив ей самой вынести свой вердикт.
Клавдий был обязан стать знаменитым только благодаря факту своего рождения. В первую очередь эта роль выпала его брату Германику, военачальнику и народному герою. Его отец Друз, младший сын Ливии, был любимцем Августа и сената по той причине, что «всегда открыто говорил о своем намерении при первой возможности восстановить прежний государственный строй», как сказано у Светония. Август просил богов, чтобы они сделали Гая и Луция Цезарей похожими на Друза. Однако тот умер в 9 г. до н. э., через год после рождения своего младшего сына, Тиберия Клавдия Нерона, известного как Клавдий. Вместо власти ему пришлось довольствоваться посмертной славой, в то время как счастливую судьбу ближайших членов его семьи, в которой не было и следа юлианской крови, заслонил на полтора десятилетия взлет Тиберия и сыновей Юлии и Агриппы. Матерью Клавдия была Антония, дочь Марка Антония и сестра Августа; Октавия — женщина с безупречной репутацией, которая, как мы видели, ходатайствовала перед Тиберием за племянника Клавдия — Гая и тем самым сыграла свою роль в восхождении на трон этого психопата, не говоря уже о падении Сеяна. Антония успешно сопротивлялась попыткам Августа повторно выдать ее замуж после смерти Друза. Клавдий унаследовал от своей семьи долю популярности Друза и Германика, что послужило причиной расположения к нему со стороны римских легионов, несмотря на отсутствие военных заслуг. Однако в его правлении почти не просматривается открытый республиканизм Друза, а в личной жизни нет ни намека на образцовую нравственность Антонии.
Почти с рождения Клавдий «страдал долгими и затяжными болезнями, от которых так ослабел умом и телом». Это описание Светония беспокоило многие поколения читателей, диагностировавших жалобы Клавдия как врожденный церебральный паралич, предродовой энцефалит, рассеянный склероз, менингит и полиомиелит[120]; его последние биографы предполагают нервное расстройство, которое называется дистонией.[121] Но несмотря на неуверенную походку Клавдия, ногу, которую он мог подволакивать, и трудности с речью, сопровождающиеся бессвязностью и пеной на губах, источники не указывают на серьезные физические недостатки. Было бы ошибкой представлять его как искусного администратора и полного энергии прелюбодея в образе Квазимодо или шекспировского Ричарда III в любительской постановке. В античном мире могли придавать значение обстоятельствам рождения Клавдия: когда Друз освящал алтарь божественного Августа в Лугдунуме — первый в своем роде в Галлии, — сицилийский раб, переодетый слугой, выхватил кинжал и приставил его к горлу военачальника. Из-за переживаний у Антонии начались преждевременные схватки. Похоже, что она так и не почувствовала расположения к ребенку, появившемуся на свет в этот ужасный момент. Эти чувства могли также повлиять на Клавдия: ужас перед убийствами и заговорами был достаточно сильным, чтобы заставить его думать об отречении от престола.
Август написал Клавдиевой бабушке, Ливии, следующие строки:
«Дело заключается в том (как бы это лучше сказать?), обладает ли он в полной мере своими способностями. Если он будет физически или умственно неполноценным, он может легко стать посмешищем (а значит, и мы тоже). Нас ждут постоянные проблемы, если нам все время придется думать, сможет ли он исполнять такие-то обязанности или занимать такую-то должность. Нам нужно решить, может ли он полноценно выступать государственным деятелем».[122]
Этот император, осторожный в своих размышлениях, сам ответил на собственный вопрос. В 12 г. н. э., действуя совместно с Тиберием, Август твердо решил исключить Клавдия из общественной жизни Рима. Учитывая скромное внимание, которое оба оказали Клавдию в своих завещаниях, и отказ Тиберия в Клавдиевой просьбе предоставить ему магистратуру в 14 году, они явно не раскаивались в своем решении. Август распространил запрет и на скульптурные портреты: на групповых изображениях, например, на барельефах Алтаря Мира, Клавдий почти незаметен, он остается в тени остальных фигур только для того, чтобы зрители не обратили внимания на его очевидное отсутствие. Клавдий дольше, чем обычно, оставался в доме матери под присмотром грубого дядьки, бывшего конюшего, который сурово с ним обращался. Если принять утверждение Светония, что его «нарочно приставили… и он его [Клавдия] жестоко наказывал по любому поводу», то это издевательство могло состояться только с согласия Антонии. Такая несвойственная матери строгость была семейной политикой: «Бабка его [Ливия] всегда относилась к нему с глубочайшим презрением, говорила с ним очень редко и даже замечания ему делала или в записках, коротких и резких, или через рабов». Как дальнейшее унижение можно рассматривать церемонию в день совершеннолетия Клавдия: публичное одеяние в мужскую тогу провели почти тайно, под покровом темноты, с минимальной парадностью. Неудивительно, что предмет такого безразличия полностью погрузился в написание исторических трудов. Со стороны Клавдия такой шаг был признанием поражения и уходом от политики, которая его отвергла, и это пошло ему на пользу. Иллюзия политической недееспособности защитила его от заговоров. Вслед за смертью Германика в 19 году он, по всей видимости, успешно избежал присоединения к одной из сторон во время продолжительного и опасного антагонизма между Тиберием и Агриппиной, поскольку вряд ли кто-то спрашивал его мнения о конфликте. Личный опыт, в котором Клавдию отказала семья, сменил исторический анализ. Он также способствовал возникновению интереса к эзотерике республиканского строя и образу жизни прежних поколений римлян. В этот период исследований «…он оставил всякую надежду на возвышение и удалился от всяких дел, укрываясь то в садах и загородном доме, то на кампанской вилле». Впоследствии эта работа привела к возникновению тех аспектов его принципата, которые предполагают сознательный архаизм, подобный возрождению забытых культов или восстановлению храмов Августом. Например, Клавдий создал «Коллегию предсказателей». «Старинное италийское искусство не должно умереть из-за небрежения», — судя по словам Тацита, сказал он. Менее благожелательно он глядел на (неиталийских) друидов, чей «нечеловечески ужасный» культ в Галлии, запрещенный еще Августом для римских граждан, «он уничтожил совершенно». В тот же период в поисках развлечений он не обходил своим вниманием городские питейные заведения.
При этом в 37 году Клавдий все же получил консульство сроком на два месяца, с 1 июля по 31 августа. Ему было сорок шесть лет. Новый император Гай Калигула пользовался преданностью семьи, чтобы укрепить законность своего правления: Клавдий был практически единственным родственником мужского пола. Двумя годами позже Гай пренебрег лояльностью племянника, бросив Клавдия в Рейн в ответ на поздравительное послание последнего в связи с разоблачением заговора Гетулика. Страдая от уязвленного самолюбия, Клавдий, вероятно, глубоко поверил в примету, предвещающую лучшее будущее, которую Светоний связывает с его консульством: когда он впервые вступил на Форум с консульскими фасциями, то на плечо ему опустился пролетавший мимо орел. В жизни Клавдия определенно было мало того, что укрепляло бы его честолюбивые надежды. Он не мог думать о консульстве (с обещанием второго срока через четыре года) как о трамплине к верховной власти, у него не было авторитета и даже, как указывал Дион Кассий, какого-либо опыта в заслуживающей внимания должности. Это была, как признался позже сам Клавдий, его козырная карта: одна лишь репутация слабоумного защищала его от репрессий Тиберия, Сеяна и Гая. Но были и те, кто не верил в эту напускную глупость: «Немного спустя появилась книжка под заглавием „Вознесение дураков“, в которой говорилось, что притворных глупцов не бывает», как пишет Светоний.
