Мамед Ордубади - Тавриз туманный
Мои слова успокоили Диляру. В течение нескольких дней под тем или иным предлогом я откладывала ответ. Но тут пришла беда...
Зейнаб сделала маленькую передышку и со вздохом продолжала:
- Уходя на работу, я обычно поручала Меджида сестрам Джавад-аги. А те ходили в Хокмавар собирать зелень, которую, отварив, ели. Они брали с собой и Меджида. Однажды мальчик простудился, и они не могли взять его с собой. Оставить его было не на кого, и я вынуждена была взять его с собой.
Проходя через первый двор, мы попались на глаза госпожи.
- Послушай, чей это ребенок? - с беспокойством спросила она.
- Племянник мой, - отвечала я со страхом, - мать его пошла в Хокмавар собирать зелень, из-за холода не взяла мальчика. Я привела его с собой. Пусть простит меня госпожа, он очень смирный ребенок.
Госпожа промолчала. Я прошла дальше, но сердце билось, как птица в клетке.
Я не спускала глаз с ребенка. Дома-то я научила его, как себя вести и что отвечать на вопросы, но все же боялась, что он проговорится.
Вскоре я и Диляра отправились в кладовую и задержались там, Диляра опять завела разговор о гаджи, о его любви ко мне, о том, что он торопится кончить дело. Вы не можете себе представить, что за язык бывает у таких женщин. Не стану утомлять вас. - Диляра нанизывала слова на слова. Выйдя из кладовой с мешком на спине, я увидела Меджида на коленях Шараф-Нисы, доносчицы и приближенной прислуги жены гаджи. У меня подкосились колени. Лаская мальчика, эта бесстыжая спрашивала его:
- Чей ты сын?
- Джавад-аги.
- А чем твой отец занимается?
- Он воин революции.
- А как зовут твою мать?
- Зейнаб.
-Где она?
Меджид, указывая пальцем на меня, сказал:
- Вот она, с мешком на спине. Она несет рис. Сварит плов, а вечером и я покушаю, и Джавад-ага покушает.
Я окончательно растерялась. Не знала, что со мной будет, понимая, что за обман меня ждет тяжелое наказание. Этот день я кое-как проработала. На другой день, когда я пришла на кухню, Диляра даже не взглянула на меня. Она не давала мне работы и, наконец, крикнула на меня:
- Убирайся отсюда. Ничего не делаешь, только мешаешь работать. Не стоишь и того, что несешь домой!
Я догадалась, что дела плохи. Все работницы следили за нами и исподтишка улыбались. Я неподвижно стояла в стороне и простояла так более двух часов. Наконец, пришла Шараф-Ниса, эта гроза, этот лютый враг всей прислуги, и велела идти за ней. С дрожью в сердце я поплелась за ней. Она привела меня к госпоже. Я собиралась умолять ее, но у меня отнялся язык. Госпожа была занята туалетом; одна горничная выдергивала лишние волоски из бровей, другая пудрила ее, а третья подстригала ногти на ноге.
- Сними кофту! - спокойно сказала госпожа. - Я знала ведь, что у прислуги не может быть порядочности. Сними кофточку. Негодную женщину я не стану держать в своей кухне.
Ничего не ответив, я вернулась на кухню, сняла старую кофту, которую дала мне госпожа, и завернулась в свою дырявую чадру.
Выходя из кухни, чтобы отдать госпоже кофту, я слышала злой смех одних и печальные вздохи других работниц. Однодневные жены гаджи радовались, что я ухожу, а старая сестра гаджи Гюльсум плакала, всхлипывая.
- Бедная Зейнаб, - говорила она, - возьми свою миску, не оставляй ее здесь!..
Старушка рукавом утирала слезы. Ведь я помогала ей, исполняя за нее всю тяжелую работу.
Я взяла свою миску и, не оглядываясь, вышла. Отдав кофту доносчице Шараф-Нисе, я направилась к выходу.
- Ступай, ступай, - услышала я голос госпожи. - Пусть Саттар-хан накормит и оденет тебя. Нам не нужны жены воинов революции.
Вся в слезах я вернулась домой.
КРОВАВЫЕ СРАЖЕНИЯ
Целых четыре дня я не видел Нины. Ни днем, ни ночью карадагцы не давали нам передышки. Снаряды, попадая в окопы, переворачивали их, унося массу людей. Разрушенным и сгоревшим домам не было счету. На нашей половине города сторонники карадагцев готовили переворот и захват Энджумена и военно-революционного совета.
Карадагцы, привыкшие к грабежам и соблазненные ожидавшей их в городе богатой добычей, проводили ожесточенные атаки.
Из окопов революционеров почти не слышно было выстрелов. Мы удерживали наступление неприятеля исключительно бомбами. Перед окопами грудой лежали трупы людей и лошадей, разорванных нашими бомбами.
Для того, чтобы выйти из унизительного положения и выполнить обещание, данное им Мамед-Али-шаху о взятии Тавриза, Рахим-хан шел натиском, но мы стояли крепко, ряды революционеров пополнялись новыми людьми. Не было недостатка и в оружии - патронах, бомбах, ручных гранатах. Атаки Рахим-хана мы отбивали успешно, нанося его войскам значительный урон.
На пятый день в девять часов вечера, наконец, наступило затишье. Карадагцы были заняты похоронами убитых в бою и набором свежей силы для своих поредевших рядов. Я воспользовался этим затишьем и пошел к Нине.
Сложив руки и грустно опустив голову, Нина задумчиво сидела на диване. Маленький Меджид спал, прислонившись к ней.
Я смыл с рук и лица копоть и грязь четырех дней беспрерывных боев и, приведя себя в порядок, подошел к Нине.
- Отчего ты такая грустная, Нина? - спросил я, пожимая ее руку.
Но вопрос был лишний, так как я знал причину ее грусти.
- Вчера, - стала рассказывать Нина взволнованно, - в пять часов Зейнаб отнесла обед Джавад-аге и до сих пор не вернулась. Несомненно с ней случилась беда. Бедный мальчик ни на минуту не затихает и все ищет мать.
Я был в нерешительности. Мне не хотелось сообщать Нине печальную весть, так как она очень любила Зейнаб и была привязана к ней. Однако, обдумывать и колебаться было некогда, надо было что-то отвечать Нине. Рано или поздно она должна была узнать правду и я решил подготовить ее:
- Печалиться, горевать, размышлять не стоит. И Зейнаб, и Джавад-ага, и я сам, ежеминутно можем быть уничтожены, на то и война. Очень трудно остаться невредимым под градом снарядов.
- Неужели с Зейнаб случилось несчастье? - быстро проговорила Нина, и на глазах ее показались слезы.
- Жертвы неизбежны в борьбе. Их будет еще много. Вчера, в шесть часов, я видел, как в соседний окоп попал снаряд. Идти туда не было никакой возможности. Восемь новых пушек Рахим-хана обстреливали нас, создавая вокруг ад. Когда наступило затишье, мы стали выносить убитых. Я прошел в окоп, взорванный снарядом, и в общей груде человеческих тел с трудом различил трупы Зейнаб и Джавад-аги. Зейнаб можно было признать лишь по платью. Всех их похоронили в общей могиле.
Нина горько зарыдала. На ее плач прибежала Шушаник-ханум, и голоса их смешались...
Я старался успокоить их.
- Не говорите ребенку, скройте от него.
Я просидел с ними до часу ночи. Со стороны Гёй-мечети слышалась канонада, от которой дрожал весь Тавриз, и я, ничего не поев, не успев выпить даже стакана чаю, поспешил на позиции...
Придя в свой окоп, я услышал громкий голос разъяренного Саттар-хана:
- Ребята, я с вами! Не трогайтесь из окопов!
Это была опасная ночь...
Саттар-хан и Багир-хан провели ее в окопах.
В ГОСТЯХ У АРИСТОКРАТА
После решительного удара, нанесенного карадагцам, стало спокойнее. Поэтому я принял приглашение Абдулла-хана быть его гостем. К кавказцам он относился с большим уважением, но мы все хорошо знали, с какой целью примкнул к революции Абдулла-хан, проигравший в карты много имений и все же имевший их еще немало.
Абдулла-хан верил в победу революции и надеялся вернуть проигранные владения.
Сегодня он зашел за мной, чтобы пригласить к себе, и очень расхваливал свою коллекцию редкостей.
Я решил взять с собой и Нину, чтобы немного развлечь ее: она все горевала и никак не могла забыть Зейнаб.
- Друг мой, - говорил по дороге Абдулла-хан, - посмотрим, что даст ваша революция. Помочь мне может только революция. Пусть жизнь моя будет жертвой революции, какой безбожник не любит ее?
Абдулла-хан беспрестанно говорил о своей преданности революции и революционерам.
Пройдя по мощенной красным кирпичом аллее сада, мы вошли в комнату, убранную в восточном стиле. Сводчатый потолок, на полках фарфоровые чашки, тарелки, вазы, кувшинчики и много другой изящной посуды. На всём была надпись: где, когда и за сколько они куплены. На стенах висели художественно исполненные картины и портреты. Среди них бросались в глаза портреты Фатали-шаха с длинной бородой, Насреддин-шаха с неестественно длинными усами, Аббас-Мирзы Наибиссалтанэ в военном костюме, Магомет-шаха с бессмысленным взглядом и Керим-хана Занди с задумчивым лицом. Самая ценная картина изображала Фатали-шаха, принимающего парад у Аббас-Мирзы.
Перед каждой картиной на тумбочках стояли старинные фигуры, красивые вазы, кувшинчики и другие редкие веши.
Во всех домах тавризской знати, убранных в восточном стиле, чувствовалось какое-то поклонение французской моде. В страсти к картинам и скульптуре тавризцы перещеголяли даже французов.
