Очерки по истории советской науки о древнем мире - Иван Андреевич Ладынин

особые идеологические доктрины (священных войн у ассирийцев, покровительства Ахурамазды царям – у персов; см. также указанную статью Дандамаева) [310]. Закономерно, что значительная часть этих акцентов была расставлена применительно к мировоззрению «мировых держав», в советских исследованиях занимавшему подчиненное место. Однако продолжить разработку «имперской» проблематики как части общей концепции, созданной И. М. Дьяконовым, попробовал лишь его соавтор В. А. Якобсон. Справедливо соотнеся образование империй с «осевым временем», отмеченным, согласно К. Ясперсу, коренными переменами в мировоззрении людей [311], он уделил внимание прежде всего взаимодействию империй и общин внутри них. Важнейшая и для Дьяконова дихотомия государства и общины на древнем Востоке приобрела для Якобсона этическую окраску (по некоторой аналогии с давними взглядами Виппера, впрочем, едва ли повлиявшими на ученого). По его мнению, община была в древности (в том числе на Востоке) ячейкой гражданского общества [312]; более того, если ее институт свойствен человеку биологически, то государство формируется лишь в условиях цивилизации («община есть явление природы, а государство – явление культуры»), что обусловливало «вражду» между ними [313]. Имперская идеология миродержавия, по мысли Якобсона, возникла задолго до самих империй (в Месопотамии – еще при Аккадской династии в XXIV–XXIII вв. до н. э.) и немедленно породила «контридеологию» сопротивления имперским тенденциям [314]. Очагами такого сопротивления, в том числе в эпоху империй, были общины городов, причем, стремясь показать их силу в этом и суверенитет по отношению к царской власти, Якобсон прибегал к прямым натяжкам. Так, приводя примеры поставления Хаммурапи на царство общинниками в завоеванной им Эшнунне (отказ в котором, по смыслу самого приведенного пассажа источника, легко компенсировался бы назначением наместника) и мятежника Шузубу в Вавилоне времени Синаххериба, Якобсон как будто не заметил, что в обоих случаях речь идет о чисто формальных, обусловленных лишь традицией действиях, во втором случае еще и нужных для легитимации антиассирийского мятежа [315].

Подводя итог нашему обзору, отметим, что главный вклад в разработку проблематики «мировых держав» Ближнего и Среднего Востока в отечественной историографии внесли И. М. Дьяконов и его соавторы. Они убедительно определили сам тип «мировых держав» I тыс. до н. э., отграничив их от более ранних образований, показали закономерность их возникновения и его связь с ситуацией железного века и с потребностями этого времени в межрегиональном обмене. Правда, необходимость и желание отдать дань определенной идеологии деформировали их построения по крайней мере дважды – в 1980-е гг., при создании модели кризиса на Ближнем Востоке конца II тыс. до н. э., и в постсоветское время, при оценке В. А. Якобсоном самостоятельности общин городов во взаимодействии с царями. При этом странным образом был оставлен в стороне важнейший и, безусловно, известный этим исследователям фактор исторического развития Ближнего и Среднего Востока в начале железного века – интенсификация экономики и резкое повышение ее товарности. Нет сомнения в том, что войны Ассирии в IX–VIII вв. до н. э. мало отличались по своим предпосылкам и целям от ее же войн во II тыс. до н. э., нацеленных на захват добычи и взимание дани с вассалов. Однако на этом этапе, с одной стороны, значительно увеличились военно-технические возможности удержания обширных территорий, причем в качестве не вассальных владений, а подчиненных провинций, а с другой – возросла экономическая интеграция состоящего из них пространства благодаря росту ремесла и торговли. В итоге сначала Ассирии удалось впервые создать военно-административную инфраструктуру империи, а затем, при падении Ассирии, оказалось, что этой инфраструктуре «нет резона» исчезать, и ее воспроизводили и совершенствовали последующие государства. Разумеется, закономерности этого процесса и его конкретные проявления подлежат дальнейшему подробному изучению, основой которого могут и должны стать наработки И. М. Дьяконова с некоторыми оговоренными нами уточнениями.

Поиски научной парадигмы изучения древности в 1920-е гг.

5. «Египетская Библия»: альтернативы дореволюционной научной парадигме в работах С.Я. Лурье 1920-х гг.[316]

Оценивая послереволюционное время в истории отечественных науки и культуры, на наш взгляд, нет необходимости прибегать к расхожим словам о его «неоднозначности»: как и в целом в жизни страны, это было время тяжелых потерь, не окупаемых приобретениями. Тем не менее вплоть до «великого перелома» на рубеже 1920-х и 1930-х гг. политико-идеологический контроль над этой сферой не был полным, и в ней сосуществовали и боролись достаточно противоречивые тенденции. Показательно «дублирование» в это время гуманитарных научных институций, представленных как специфически «советскими» Комакадемией и подобными ей учреждениями, так и «традиционной» Академией наук, сохранявшей аполитичность в обмен на лояльность к новой власти. Еще сложнее была ситуация с выбором учеными этого времени способов презентации своих научных результатов и вписывания их в определенную парадигму. В науке о древности классическая, еще дореволюционная парадигма формального и фактографического анализа источников, отторгающего «большие концепции», безусловно, сохраняла свои позиции, оставаясь представлена учеными высокого авторитета (в том числе фактическим руководителем АН и главным сторонником ее компромисса с советской властью С. Ф. Ольденбургом) [317]. Однако воспроизводство этой парадигмы затруднялось как падением качества образования в послереволюционных вузах, так и ожиданиями от новой советской науки концептуальности и размежевания с прежней традицией. Эти ожидания исходили отнюдь не только «сверху» (в 1920-е гг. «социальный заказ» гуманитариям от новой власти, занятой собственными проблемами, был еще крайне неопределенным и ненастойчивым), но и от самих ученых, особенно начинающих и стремившихся обратить на себя внимание злободневностью (в том числе, социологизмом) своих изысканий, а порой искренне видевших в революции возможности для преодоления научного консерватизма. Некоторый парадокс состоял в том, что за подтверждением своей научной состоятельности они должны были обращаться к представителям старой формации и, таким образом, не могли порывать с традиционной для них тематикой исследований.

Ярким примером такого ученого «нового типа», при этом прочно связанного с дореволюционной наукой, был египтолог В. В. Струве. Видимо, уже в 1919 г. он выдвинул в публичном докладе интерпретацию древнеегипетских «Речения Ипувера» и «Пророчества Неферти» (в тогдашней транскрипции «Ноферреху») как описаний «социальной революции» [318]. Этот «социологический» сюжет не уходил из исследований В. В. Струве вплоть до середины 1930-х гг. (примечательно, что в 1910-е гг. к схожим выводам в связи с «Речением Ипувера» пришел крупнейший немецкий египтолог А. Эрман [319]); однако одновременно В. В. Струве обратился к теме пребывания в Египте евреев. Вполне приемлемая для фундаментальной библеистики, эта тема разрабатывалась и в египтологии того времени: так, в начале ХХ в. за один год выдержала четыре переиздания, а затем была переведена на русский язык посвященная ей брошюра В. Шпигельберга [320]. Не вдаваясь в детали наработок В. В. Струве, отметим, что он признавал наличие исторической первоосновы у сюжета «египетского плена» и пробовал привязать его завершение – Исход – к определенной вехе