Очерки по истории советской науки о древнем мире - Иван Андреевич Ладынин
Между тем отказ от них в пользу признания «мировых держав» I тыс. до н. э. неслучайным явлением мы находим именно во «Всемирной истории», в общих разделах по древнему Востоку, написанных И. М. Дьяконовым и Г. Ф. Ильиным, причем ряд из этих постулатов развил затем первый из них. Несмотря на значимость перехода к железному веку на Ближнем и Среднем Востоке на рубеже I и II тыс. до н. э., его древнейшие общества вступили «в полосу временного кризиса» из-за развития ростовщичества и внутренней борьбы в классе рабовладельцев. Способом преодолеть этот кризис было расширение доступа к периферийным областям, откуда «передовые земледельческие страны получали необходимое им рудное и другое сырье» [285], а также рабов, которых стало не хватать. Эти задачи решали «крупные рабовладельческие государства», возникавшие при обращении завоеванных стран не в вассальные владения, как во II тыс. до н. э., а в провинции [286]. Их появление вызвало в I тыс. до н. э. рост рабства, распространение царской собственности на всю землю покоренных стран [287], обращение сельской общины в зависимость от царей, а также создание системы привилегированных городских общин, служившей инфраструктурой межрегионального обмена [288].
Это еще скупо очерченное построение принадлежало, без сомнения, И. М. Дьяконову [289]: стоит обратить внимание на его же указания, что к сути своих теоретических взглядов он пришел рано [290]. Выделение среди обществ Ближнего и Среднего Востока центра и периферии – древнейших ирригационных цивилизаций и сырьевых районов [291] – напоминает типологию С. И. Ковалева, чьи лекции Дьяконов, еще будучи студентом, ценил высоко [292]. Роль «мировых держав» в обмене между «центром» и «периферией» и их заинтересованность в контроле над ним была уяснена им самим на ассирийском материале [293], а также отмечена в докторской диссертации его старшего брата М. М. Дьяконова [294]; характер этого обмена в рамках Новоассирийской державы был изучен его ученицей Н. Б. Янковской [295]. К выявлению особой роли в I тыс. до н. э. привилегированных городских общин Дьяконова, помимо собственных наблюдений, подвели работы Г. Х. Саркисяна [296]. Однако если вначале ученый выделял в качестве фактора генезиса «мировых держав» скорее потребность в межрегиональном обмене, то в работах 1980-х гг., где взгляды на эту проблему Дьяконова и его соавторов (В. А. Якобсона и Н. Б. Янковской) выразились особенно обязывающе, произошла «переакцентировка». По сути дела, на первый план вместо фактора обмена между «периферией» и «центром» («подразделениями общественного производства – первым (производство средств производства) [297] и вторым (производство предметов потребления)» [298]) вышел фактор кризиса на Ближнем Востоке конца II тыс. до н. э., о котором во «Всемирной истории» говорилось кратко. Теперь вырисовалась целая его модель, согласно которой к этому времени растущий господствующий класс исчерпал возможности эксплуатации собственного населения, не мог интенсифицировать производство и обрел «дополнительные источники прибавочного продукта» с территорий в составе империй – через взимание дани, обращение в зависимость их населения и контроль над торговыми путями [299]. Похоже, при этом ученые-месопотамисты ориентировались на пример касситской Вавилонии XVI–XII вв. до н. э., где государственная эксплуатация действительно была распространена на все население, т. е. до предела, и, кстати, появились характерные уже для I тыс. до н. э. самоуправляющиеся города [300].
Уязвимость этой модели состоит в том, что во II тыс. до н. э. рост аппарата управления и элиты вплоть до исчерпания ресурсов его обеспечения был мыслим лишь в странах речной ирригации с мощной бюрократией («центра» ближневосточной ойкумены – первого или второго путей развития в типологии Дьяконова [301]), и тогда именно они должны были бы создать «мировые державы». Между тем практически в том же контексте давалось верное уточнение: их создавали страны не «центра», а как раз «периферии» Ближнего Востока – «государства, обладавшие наилучшими армиями», первым из которых была Ассирия [302]. Действительно, в I тыс. до н. э. страна первого пути развития – Нижняя Месопотамия – была метрополией лишь Нововавилонской державы, причем реально ее создал пришлый на этой территории, изначально как раз «периферийный» этнос южных арамеев (халдеев).
Трудно установить причины такой «переакцентировки», приведшей Дьяконова и его коллег к противоречию, однако стоит учесть, что в академической «Истории древнего Востока» и трехтомной «Истории древнего мира» их суждения представляли официальную позицию советской науки. По ее канонам было проблематично акцентировать в генезисе «мировых держав» фактор межрегионального обмена, а не потребность господствующего класса древних обществ в расширении эксплуатации [303]. Правда, из этой модели был изгнан раннесоветский и еще заметный во «Всемирной истории» мотив пресловутой «погони за людьми», подтверждавший чисто рабовладельческий характер обществ и государств древности, а деятельность «мировых держав» была обрисована весьма нюансированно. Само же их возникновение было признано не результатом конъюнктуры, а необходимым явлением I тыс. до н. э., тесно связанным с переходом к железному веку (в том числе с прогрессом «средств насилия», позволявших теперь удерживать обширные территории [304]): хотя избыточный рост империй и нарушал их стабильность, но «вслед за падением одной империи сейчас же возникала другая» [305]. Итогом этих штудий Дьяконова стало определение им уже в 1990-е гг., в контексте продекларированного отказа от марксизма, всего «второго периода древней истории» (с начала железного века) как «имперской древности», но теперь пресловутый кризис конца II тыс. до н. э. ученый связал с исчерпанием государствами «центра» возможностей не наращивания эксплуатации, а просто поступательного роста экономики [306]. Противоречивость допущения о кризисе этим не снялась, а усугубилась: пределом, после которого дальнейший рост был невозможен, Дьяконов назвал освоение «железной руды» [307], однако оно интенсифицировало экономику на порядок и само по себе, независимо от создания империй, так что необходимость в них после этого именно для роста экономики была неочевидна [308].
В постсоветское время по проблемам истории «мировых держав» был сделан ряд важных, хотя и частных, уточнений. М. А. Дандамаев обратил внимание на примитивность инфраструктуры Мидийской и Нововавилонской держав по сравнению с державами Новоассирийской и Ахеменидов, на преемственность между двумя последними как в организации, так и в идеологии, а также на «мягкий идеологический климат», в котором жили подданные Ахеменидов [309]. В новом издании «Всемирной истории» А. А. Немировский отметил роль в структуре ранних империй (Новоассирийской, Мидийской) вассальных владений, значение купеческой инициативы для расширения имперского ареала, наличие в I тыс. до н. э. таких явлений, как «имперский народ» (Ашшур и соседние с ним общины в Новоассирийской державе, иранцы в державе Ахеменидов) и «имперский язык» (арамейский), а также
