Отто Кифер - Сексуальная жизнь в Древнем Риме
5. Публичные казни
Но улучшение отношения к рабам шло параллельно с ужесточением наказаний. Последний год республики отмечен попытками отменить, насколько возможно, смертную казнь для свободных римских граждан. Однако в первые годы империи, при Августе, заметна тенденция к усилению наказаний, особенно к учащению смертных приговоров. Со временем они стали выноситься со все большей и большей легкостью, и ими наказывались все менее и менее серьезные проступки, казни становились все более жестокими, случаи тирании множились. В правление «христианского» императора Константина появились ужасные обычаи – вырывание языков, вливание расплавленного свинца в рот преступнику. И именно во время империи на первое место вышли «церемониальные казни», как их называл Моммзен, со всем их зверством.
В первую очередь мы должны обозначить различие между настоящими гладиаторскими играми, которые не всегда рассматривались как наказание осужденных преступников, и случаями, когда преступников по приговору суда бросали к диким зверям. Поэтому рассмотрим отдельно два вида зрелищ, в ходе которых люди убивали друг друга или предавались смерти для удовлетворения кровожадности зрителей. К последним не относится охота на диких зверей, выпущенных с этой целью на арену, которая соответствует современной корриде. Мы будем говорить о такой охоте, которая, по сути, была всего лишь жестоким способом казни. Еще во времена республики преступника (если он не был свободнорожденным) суд мог приговорить к bestiis dari, то есть его отдавали в цирк, где дикие звери разрывали его на куски на глазах зрителей. О самой первой такой казни упоминает Валерий Максим («Меморабилия», ii, 7, 13): «После падения Карфагена Сципион Младший бросил перебежчиков-иностранцев диким зверям на публичном зрелище, которое устроил в Риме, а Луций Павел после победы над Персеем приказал затоптать перебежчиков слонами».
Судя по подобным описаниям, можно предположить, что этот жестокий способ казни происходит от военных законов, которые всегда представляли собой наинизший этап в развитии законодательства. Мы видим также, что римляне «упадочнической» имперской эпохи далеко не первые получали удовольствие от подобных кровавых зрелищ. Снова подтверждаются слова психоаналитика Штекеля: «В человеческой душе жестокость таится подобно зверю, скованному, но готовому прыгнуть». Если римляне и на ранних стадиях развития своего общества были готовы бросать преступников на растерзание зверям, то они с еще большей легкостью поступали так во времена империи, когда диких зверей ввозили в Рим в огромных количествах. Приходится снова и снова повторять, что римляне были жестоки от природы. При Августе подобный метод казни был узаконен юридически. По словам Моммзена, «он был столь же законен, как и обычные формы… его юридическое оформление не подлежит сомнению». Светоний говорит об императоре Клавдии, что, «если же кто был уличен в тягчайших преступлениях, тех он, превышая законную кару, приказывал бросать диким зверям» («Клавдий», 14). Это замечание показывает, что вынесение подобного приговора зависело от воли судьи. Другой отрывок из Светония показывает нам душу этих судей. Светоний пишет о Клавдии: «Пытки при допросах и казни отцеубийц заставлял он производить немедля и у себя на глазах. Однажды в Тибуре он пожелал видеть казнь по древнему обычаю, преступники уже были привязаны к столбам, но не нашлось палача; тогда он вызвал палача из Рима и терпеливо ждал его до самого вечера. На гладиаторских играх, своих или чужих, он всякий раз приказывал добивать даже тех, кто упал случайно, особенно же ретиариев: ему хотелось посмотреть в лицо умирающим» (Светоний. Клавдий, 34).
Но кроме таких урожденных садистов, такие же побуждения дремали в душах массы римлян, пробуждаясь при виде подобных зверств. Августин («Исповедь», vi, 8) рассказывает следующее: юный христианин жил в Риме, изучая право. Долгое время он избегал гладиаторских игр, но в конце концов друзья повели его в амфитеатр. Он сказал им, что они могут утащить туда его тело, но не душу, потому что он будет сидеть там с закрытыми глазами и таким образом будет присутствовать, отсутствуя. Так он и сделал, но, услышав громкий вопль зрителей, из любопытства открыл глаза, и тогда, говорит Августин, «душа его была поражена раной более тяжкой, чем тело гладиатора, на которого он захотел посмотреть; он упал несчастливее, чем тот, чье падение вызвало крик… Как только увидел он эту кровь, он упился свирепостью; он не отвернулся, а глядел, не отводя глаз; он неистовствовал, не замечая того; наслаждался преступной борьбой, пьянел кровавым восторгом… Чего больше? Он смотрел, кричал, горел и унес с собой безумное желание, гнавшее его обратно». Современная психиатрия утверждает, что бесчисленное множество людей именно так становится садистами – им достаточно наблюдать порки в школах, читать о подобных случаях или рассматривать картинки с их изображениями. Как мы видим, зерно садизма дремлет почти в каждом. В течение столетий восприимчивая душа римлян, очевидно, испытывала колоссальное влияние многочисленных и разнообразных публичных казней, которые достигали максимума жестокости на арене, – очевидно, на арену посылали даже мелких преступников и рабов, чтобы умножить число людей, чья мучительная смерть развлекала римскую толпу, а толпа эта состояла из людей всех сословий, вплоть до девственных весталок.
Эти жертвы садизма находили свою смерть по-разному. Возможно, самым ужасным был следующий способ: голого и безоружного преступника приковывали к столбу, и он, беззащитный, становился жертвой специально натасканных зверей. Из поэмы Марциала («Книга зрелищ», 7) можно сделать вывод, что это было нередкое событие:
Как Прометей, ко скале прикованный некогда скифской,Грудью своей без конца алчную птицу кормил,Так и утробу свою каледонскому отдал медведю,Не на поддельном кресте голый Лавреол вися.Жить продолжали еще его члены, залитые кровью,Хоть и на теле нигде не было тела уже.Кару понес наконец он должную: то ли отцу он,То ль господину пронзил горло преступно мечом,То ли, безумец, украл потаенное золото храмов,То ли к тебе он, о Рим, факел жестокий поднес.Этот злодей превзошел преступления древних сказаний,И театральный сюжет в казнь обратился его[47].
Данные строки, помимо прочего, иллюстрируют казнь, оформленную как драматическое представление. Вышеупомянутый Лавреол не по своей воле изображал Прометея, прикованного к скале и терзаемого орлом, – за теми отличиями, что преступник был прикован к столбу, и его поедал заживо медведь. Точно так же оставили у столба на съедение диким зверям Мнеста, который убил императора Аврелиана. У Аммиана («Римская история», xxix, 3, 9) мы узнаем, что император Валентиниан держал двух свирепых медведиц, которым скармливал преступников. «Он относился к ним с такой заботой, что клетки их поместил возле своей спальни, приставил к ним надежных сторожей, которые должны были следить за тем, чтобы злобная ярость этих зверей не ослабела по какой-нибудь случайности»[48]. Примеры подобных жестокостей можно цитировать долго, поскольку «Деяния мучеников» изобилуют ими.
Опять же римляне получали удовольствие от этих казней, иллюстрировавших мифологические сцены, такие, как кастрация Аттиса, сожжение Геркулеса (Геркулесом одевали преступника), гибель Орфея от медведицы (Тертуллиан. Апологетический трактат, 15; Марциал. Книга зрелищ, 21 и пр.). Бирт так говорит про эти зрелища: «К нашему изумлению, дичайшую из подобных мерзостей устроил или, по крайней мере, разрешил ее проведение прославившийся своим человеколюбием император Тит. Арену Колизея превратили в лес, где предстоит умереть преступнику. Одетый как поэт Орфей, он выходит из леса в богатом платье, задушевно играя на лире; дикие и ручные звери, как зачарованные, следуют за его песней. Древний миф происходит воочию, к изумлению публики. К певцу приближается медведица; она нападает на Орфея и разрывает его на куски. О, какая издевка над величием смерти и истинным смыслом приговора! Казнь становится сказкой, умирающий преступник – актером в трагедии, сюжета которой он не знает. Но римской черни это зрелище сладко щекотало нервы».
Данными примерами мы стремимся продемонстрировать всю степень различия греческой и римской души. В греческом театре, когда Эдип шел навстречу своей судьбе на глазах истинно образованной публики, всех зрителей охватывал ужас истинной трагедии, посредством великого искусства воплощавшейся в реальность. Но в римском амфитеатре самые утонченные проявления всего жестокого, зверского и отвратительного служили к ублажению нездоровых желаний народа, в котором столетия свирепых зрелищ и представлений развили самые садистские наклонности. Греки зачарованно вслушивались в возвышенные стихи Софокла. Римляне тешили свои грубые страсти воплями живых людей, погибающих в муках. Можно ли придумать более шокируюшее сопоставление духовной жизни двух этих народов?
