Пантелеймон Кулиш - ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 3)
ассоциации, и появлялись в виде колонистов среди одичалого края. Без так называемой
ассистенции и без условия взаимной помощи ни одно панское семейство не дерзало
явиться к подданным, попробовавшим безнаказанного самоуправства.
С удивлением узнали тогда козаки, что им нельзя оставаться в шляхетских имениях
при своих войсковых правах и вольностях. Надобно было—или отказаться от
козакованья, или, забрав свою движимость, переходить в те королевщины, которые
назначались коммиссарами для козацкого жительства. Но удивление переходило в
ярость, когда стали делать различие между вписанными и невписанными в козацкий
реестр. Первых просили удалиться из имения; от вторых требовали чиншей, податков и
отбутков, или
*) Хмельницкий пишет в нем: „посылаем войсковой реестръ*, а реестр был в руках
у короля в начале января. И потом: „Те, которые, по заключении мира, умертвили
урядников, своих панов, наказаны но мере вины в бытность в Киеве пана воеводы*, а
киевский воевода был в Киеве снова в январе, т. Ш.
12
90
.
панщины. Хмельницкий долго не объявлял Зборовского договора, на* конец
разослал от Малороссии универсал, повелевающий повиноваться панам дединам и
панам урядникам под страхом смертной казни.
Таким образом обещания, которыми завлекал он в козацкое войско вотчинных и
ранговых, иначе панских и королевских подданных, оказались обманом. Обнищавшие,
„изнужившиеся“, по выражению Бунакова, реестровики, вместо переходов в козацкие
поселки, завопили в панских имениях о зраде. „Зрадила нас наша старшина! зрадив нас
и сам гетьман!. Дьишут одним духом з нашими нашийниками, з нашими душманами!
накладають с панами! вырубают Хях6мъ“!4) Такие восклики гремели всюду, где
собирались герои поджога и грабежа шляхетских дворов, панских домов и всякой
движимости. Начались повсеместные бунты. Повторились убийства над панами и
отмщения за них со стороны панов Кто на разоренное козаками хозяйство вернулся в
сопровождении надежного почта, те брали верх над бунтовщиками, и в этом случае на
своевольных мужиков действовал не столько страх оружия, сколько уверенность, что
паны в состоянии охранять их самих от козакующей голоты, затевавшей и
поддерживавшей бунты. Те же паны, которые не обеспечили себя ни надворною
дружиною? ни подмогою соседей, спешили убраться за добра ума в более безопасные
местности.
Политика Хмельницкого, часто противоречившая собственным правилам,
поставила его между двух лагерей. С одной стороны все христианское общество, в
гражданственном строю своем, требовало от него приноровления к правилам жизни,
выработанным веками культуры; с другой—орда головорезов и хищников домогалась
от него полной свободы, не желая знать, что это значит и к чему такая свобода приведет
в ближайшем будущем. Взявшись выместить за Чаплинского на всех его укрывателях,
он отрекся от солидарности с тем классом, к которому принадлежал отец его,
Чигиринский подстаростий, сложивший голову рядом с великим Жовковским; но
теперь видел, что не сдобровать ему в роли Ко-
*) Бъгрубати Ляхом значило говорить по-польски, вести себя поляшески, например:
Ой пъе Сква и гуляє,
Ляхби вырубке...
.
91
зацкого Батька, и потому делал уступки панской республике, которая приютила его
отца в бедственном положении и взлелеяла собственное детство его.
Чтобы занять умы, взволнованные бунтовщиками, Хмельницкий созвал в
Переяславе генеральную раду. На ней был прочитан и принят козаками реестровый
список, посланный к королю. Этим актомъ* завоеванным под Збаражем и Зборовым,
Козацкий Батько сложил с себя ответственность перед разбойною массою в том, что не
ведет ее потати Ляхгф, а, вместо того, еще карает смертию панских убийц. Все козаки,
имевшие, в глазах черни, преимущественное право на козацкия вольности, признавало
законным и естественным тот порядок вещей в Украине, который был ниспровергнут
по поводу гонитвы Хмельницкого за его обидчиками. Чтоб отменить их общее
решение, голодная и сравнительно безоружная чернь должна была бы убить не одного
Хмельницкого, но и сорок тысяч реестровиков, вместе со всеми теми, которые
пользовались выгодами их положения по за реестром.
Так из-под ига панского люда посполитые перешли под иго козацкое, потому что
гетман карал их смертью за бунты против панов, а сорокатысячный
привелигированный Козацкий Народ, за реестром доходивший до статысячного,
содержался на счет ра. боты людей посполитых. Это была новорожденная, хоть и не
законнорожденная, шляхта, которой недоставало только государственной нобидитации.
То, что говорит о себе в кобзарской думе Иван Канивченко, сподвижник Филоненка,
было символом веры каждого козака:
И вже мени не честь, не подоба По риллях спотыкати,
Жовти сапчянци каляти,
Дороги сукни пылом набивати... *)
Теперь людям доснолитым, не шляхтичам и не козакам, предоставлялось делать
сравнение между тем временем, которое пред-
'*) Хлебопашество в жизни Козаков (пишет достойный оппонент костомаровских
изображений козачества в Смутное Время Московского Государства, г. Беляев)
являлось элементом развращающим, слишком оседлым, и потому пахать землю, сеять
хлеб, например у Донцов, строго воспрещаюсь: „а станут пахать, и того бить до смерти
и грабить4*, говорит одна войсковая грамота 1590 года по Хоперским и Медведицким
городам. („ Минин и Пожарский", стр. 207).
92
,
шествовало Хмельнитчине, и тем, когда „козацкая слава разлилась по всей
Украине*.
По свидетельству Самовидца, до бунта Хмельницкого, „поспольство во всем жили
обфито (изобильно): в збожах (хлебах), в бидлах (скоте), в пасекахъ*; досадовали их
только не привычные для украинцев „вымыслы великие от старо стов и от их
наместников и Жидов. Бо сами державця на Украине не мешкали (не жили), тилько
уряд держали, и так о кривдах людей посполитых мало знали, альбо, любо (хоть) и
знали, только, заслеплени будучи подарками от (панских) старост и Жидов
арендарей, .же (что) того не могли узнати, же (что) их салом по их же шкуре и мажут: з
их подданных выдравши, оным даруют, щб и самому пану вольно бы узяти у своего
подданного, и не так бы жаловал подданный его. А то леда (какая-нибудь) шевлюга
(шваль), леда (какой-нибудь) Жид богатится, по килько цугов коней справляет,
вымышляючи чинши великие, поволовщины, дуды, осып, мерочки сухие, з жорнов
плату и иное, отниманье фольварков, хуторов,— що натрафили на человека одного, у
которого отняли пасеку, которая всей Земле Польской начинила беды*...
По свидетельству же всех современных документов, в эпоху Хмельницкого
свирепствовала ужасающая нищета в той массе, которая, увлекшись козацким
промыслом, помогла козакам отделить на свой пай сытный кусок хлеба на счет старост,
державцеви арендаторов Жидов, а сверх нищеты свирепствовал козацкий произвол, без
всякой апелляции. В тех же местах, где козаки не сидели на шее у донаторов и
гречкосеев (названия у них презрительные), — в тех местах свободно разгуливали
татарские загоны. Козаки перебили или предали Татарам панов, которые набирали
бывало из своих сел охотников догонитвы за хищниками; вооружали их на
собственный счет, водили в „неведомыя* поля по примеру древнего князя Игоря, и
нередко, как это мы знаем по „русскому воеводичу*, слагали буйную голову в бою с
неверными, Теперь некому было охранять от Орды не только мужиков, но и козацких
жилищ. Ворота в Украину стояли Татарам настежь; Зборовский договор отдал под их
кочевья все Черноморие, от Азова до Чигирина, от Чигирина до Акермана, и если они
уводили в неволю даже собственных сподвижников, Козаков, то каково было
положение доматоров и гречкосеев!
В то время, когда Хмельницкий просил короля об освобождении Тетеревского и
Котовича из тюрьмы, прибавляя: „а мы за на-
.
93
яснейший маестат вашей королевской милости готовы жертвовать жизнью (zdrovvie
swoje ronic)“, — в то самое время Адам Кисель изображал королю положение дел в
Украине такими словами: „После моего первого киевского обжога, о котором я
уведомил вашу королевскую МИЛОСТЬ, — лишь только Хмельницкий велел снять
головы и тем, которые у берегов козатчины начинали мятеж в панских имениях, и тому,
что назывался гетманом на Запорожье, мужики несколько приутихли. Однакож, желая
подействовать еще сильнее в этом случае, Хмельницкий намерен в скором времени
