Владимир Егоров - Загадка Куликова поля, или Битва, которой не было

Что ж, видимо с надеждами прочесть о Куликов­ской битве хоть что-нибудь «летописное», отражаю­щее некую реальность, придется расстаться. Делать нечего, будем читать повесть, именуемую сказанием, то есть, согласно «переводу», легенду, предание, сагу, а по значению исходного слова повесть – мифы, слу­хи и сплетни.

Но прежде чем окунуться в эту повесть-сказание (легенду, предание, сагу, миф, слух и сплетню), не могу не вернуться к еще одной повести, «Повести времен­ных лет». Если откровенная фантастичность содержа­ния «Повести о Мамаевом побоище» все же заставила историков, чтобы не краснеть, втихую подменить в ее названии слово повесть словом сказание, то в точь в – точь такой же фантастике, таком же собрании пре­даний и легенд – «Повести временных лет» – поче­му-то слово повесть было заменено не на сказание, а на летопись, вследствие чего «Повесть временных лет» часто называют «Начальной летописью»! Видать, у отечественных историков повесть  – что дышло...

Однако к делу.

Итак, после представления своего произведения как повести, автор дает вводную: «Хочу вам, братья, поведать о брани недавней войны, как случилась бит­ва на Дону великого князя Дмитрия Ивановича и всех православных христиан с поганым Мамаем и с без­божными агарянами. И возвысил Бог род христиан­ский, а поганых унизил и посрамил их дикость, как и в старые времена помог Гедеону над мадиамами и преславному Моисею над фараоном. Надлежит нам пове­дать о величии и милости Божьей, как исполнил Гос­подь пожелание верных ему, как помог великому кня­зю Дмитрию Ивановичу и брату его князю Владимиру Андреевичу над безбожными половцами и агарянами». Уже первый абзац не оставляет сомнений в идеоло­гической направленности «Сказания», абсолютно той же самой, что ясно прослеживается в Пространной летописной повести, с такими же симптоматичными ссылками на Ветхий завет. Битва на Дону в изложении «Сказания» тоже оказывается битвой за веру: пого­ловно все (!) православные христиане бились с Мама­ем и агарянами, конечно же погаными и безбожными. Вселенский характер противостояния подчеркивает­ся тем, что Мамай «перешел... великую реку Волгу со всеми силами, и другие многие орды к великому воин­ству своему присоединил». На самом деле даже в са­мых масштабных описаниях Куликовской битвы во всех имеющихся источниках в ней на стороне «всех православных христиан» не участвовали как мини­мум рязанцы, литвины и тверичане, не говоря уже о греках, болгарах, сербах и иже с ними. На самом деле Мамай не переходил Волгу, так как в его подчинении был только ее западный берег и северное Причер­номорье с Крымом, а на восточном волжском берегу уже полностью властвовал и готовился к схватке с Ма­маем за ордынский трон Тохтамыш. Так что за Мама­ем стояла только западная половина Золотой Орды, но в «Сказании» он ведет с собой «многие орды без­божных агарян». Таким образом Куликовская битва с самого начала приобретает апокалиптический харак­тер, что по существу уничтожает последний шанс из­влечь из «Сказания» хоть какие-то реальные данные о сражении.

Идеологический подтекст «Сказания» может быть не столь довлеющ, как в Пространной повести, но достаточно силен, чтобы местами полностью подчи­нять себе повествование. Он заставляет автора «не за­метить» фактическое исключение из числа «всех пра­вославных христиан» противопоставленных им Дмит­рию православных рязанцев и литвинов. Более того, у него Олег Рязанский, по всем известным летопис­ным данным примерный христианин, ушедший к кон­цу жизни в монастырь, добровольно изъявляет жела­ние помочь Мамаю в поношении христианской веры и осквернении православных церквей да еще склоня­ет к тому же великого князя Литовского[20]. То есть, ря­занский князь оказывается не просто союзником Ма­мая, а инициатором «антихристианской» коалиции.

Вообще отношения между действующими лицами «Сказания» весьма запутаны. Стоит обратить внима­ние на сентенцию, вложенную автором «Сказания» в уста врагов Дмитрия Ивановича: «Помышляли же про себя Олег Рязанский и Ольгерд Литовский, говоря так: «Когда услышит князь Димитрий о приходе царя, и о ярости его, и о нашем союзе с ним, то убежит из Мо­сквы в Великий Новгород, или на Белоозеро, или на Дви­ну, а мы сядем в Москве и в Коломне»». Видимо бегство Дмитрия Ивановича от Тохтамыша в Кострому оста­лось в народной памяти и отразилось в приведен­ной цитате. Но интересна цитата и другим. Она явно выставляет Олега и Ольгерда завистливыми врагами Дмитрия. Но... далее по тексту «Сказания» рязанский и литовский князья неожиданно оказываются вовсе не врагами, а близкими друзьями московского кня­зя: «Государь же князь великий Дмитрий Иванович – добрый человек-образцом был смиренномудрия, не­весной жизни желал, ожидая от Бога грядущих вечных благ, не ведая того, что на него замышляют злой за­говор ближние его друзья».

Неувязки и противоречия множатся в «Сказании» с катастрофической быстротой и ничуть не смуща­ют его автора, озабоченного совсем иным. Последо­вателен и настойчив он только в проведении основ­ной идеологической линии, той же самой, что и в обе­их Летописных повестях. Эта линия проявляется даже в бытовых мелочах. В «Сказании» Дмитрий Иванович, прослышав про нашествие Мамая, не поднял весело заздравную чару, как в «Задонщине», а «сильно опе­чалился. .. из-за нашествия безбожных. И, став пред святою иконою Господня образа, что в изголовье его стояла, и, упав на колени свои, стал молиться и ска­зал: «Господи!.. Лишь на тебя надеясь, Господи, и возне­су печаль мою... И ныне, Господи, Царь, Владыка, не до конца прогневайся на нас, знаю ведь, Господи, что изза меня грешного, хочешь всю землю нашу погубить; ибо я согрешил пред Тобою больше всех людей. Со­твори мне, Господи, за слезы мои, как Иезекии, и укро­ти, Господи, сердце свирепому этому зверю!». Пируш­ки, веселое точение ляс и взаимное подзадоривание в подпитии «Задонщины» безоговорочно сменяются молитвами и покаянными слезами Пространной ле­тописной повести.

В контексте общей направленности «Сказания» в числе действующих лиц впервые в произведениях Куликовского цикла появляется митрополит Киприан. Вопреки действительному положению дел в 1380 году, автор «Сказания» помещает его в Москву, чтобы Дмит­рий Иванович мог лично посетить владыку. Но не за благословлением на трудную святую битву, как сле­довало бы ожидать, идет великий князь к митрополи­ту, он идет... с покаянием. Покаявшись в грехах сво­их, просит князь у митрополита совета и получает его вполне в духе общей направленности произведения: «... вам надлежит, князьям православным, тех нечес­тивых дарами удовлетворить хотя бы и вчетверо. Если же и после того не смирится, то Господь его ус­мирит, потому что Господь дерзким противится, а смиренным благодать подает». Смиренный Дмитрий в поисках отнюдь не войск и вооружения для отраже­ния нашествия, а личного спасения и благодати слу­шается митрополита и посылает Мамаю посольство с золотом «сколько удалось собрать». Но от посольства вместо утешительных известий приходит сообщение, что с Мамаем объединились Олег и Ольгерд. Что де­лает Дмитрий? Конечно, вновь бросается к митропо­литу и на сей раз получает обещание Божьей помо­щи, после чего, наконец, начинаются приготовления к битве, хотя и по-прежнему вперемежку с «утешения­ми в Боге».

Приготовления к битве, надо признать, профес­сиональны. Во-первых, Дмитрий Иванович посылает дальнюю разведку для добычи «языка» и выяснения планов Мамая. Во-вторых, назначает сбор всех войск в Коломне на Успение Богородицы. В плане же «уте­шений в Боге» Дмитрий Иванович с Владимиром Ан­дреевичем совершают вояж в Троицкий монастырь к его игумену Сергию Радонежскому. Это выглядит странным не только потому, что, как мы сегодня зна­ем, в 1380 году Дмитрий был в ссоре с Сергием, но и просто как демонстративное нарушение суборди­нации. Нуждался ли великий князь в благословении всего лишь игумена, если он уже поимел таковое от самого митрополита? Впрочем, опять же как мы зна­ем сегодня, на самом деле в то время митрополита в Москве не было, он в Киеве копил злобу на велико­го князя Московского, уже преданного им анафеме. Тем не менее, в «Сказании» к Сергию князья едут, по­лучают от него еще одно благословение и двух вои­нов-монахов, Пересвета и Ослябю. Похоже, послед­ние понадобились автору «Сказания», чтобы еще раз подчеркнуть верховенство воли Божьей над земной ратной суетностью. Сергий, напутствуя командиро­ванных на рать монахов, вручил им «вместо оружия тленного нетленное – крест Христов, нашитый на схимах, и повелел им вместо шлемов золоченых воз­лагать его на себя». Все та же тема: победить может только Христово небесное воинство, а защитить – только символы православной веры. Для полноты картины заметим, что Дмитрий, исполняя совершен­но непонятную и никак не объясняемую просьбу Сер­гия, держит факт посещения Троицкого монастыря в глубокой тайне ото всех.