Андрей Шляхов - Нежная любовь главных злодеев истории
Анна если и скучала по нему, то недолго — в 1774 году она вышла замуж за потомка французских гугенотов Рошмоне Барбо, с которым и прожила всю жизнь, овдовев много позже смерти Марата.
В Англии Жан-Поль Марат прожил одиннадцать лет — с 1765 по 1776 год. Учился, преподавал, пытался прославиться как философ и врач, публиковал свои произведения, а втайне от всех занимался менее благовидными делами — брал деньги в долг без намерения отдавать их, мошенничал и даже ограбил музей в Оксфорде, украв оттуда золотые медальоны и старинные монеты стоимостью более двух сотен фунтов — весьма солидную по тем временам сумму. Есть данные о том, что за свои дела Жан-Полю Марату даже пришлось провести некоторое время в заключении.
Деньги Марата никогда не интересовали — он бредил одной лишь славой, жаждал ее, мечтал о ней и к ней стремился. Слава в его понимании была неразрывно связана с властью над людьми, над умами и сердцами поклонников и почитателей.
Полный самых неуемных амбиций, он пытался блеснуть то на одном, то на другом поприще и всюду терпел неудачи.
Врачом Марат считался весьма посредственным. Да, он был врачом свиты графа д'Артуа, но обратите внимание — не самого графа пользовал Марат, а всего лишь его челядь.
Как ученый Марат не состоялся. Его никогда не интересовала наука — он только пытался спихнуть кого- либо из авторитетов с пьедестала, чтобы самому занять его место.
С самонадеянностью недоучившегося выскочки Марат в своих опусах, более заслуживших название пасквилей, обливал грязью Вольтера, уличая его в невежестве, пытался критиковать Ньютона, ну а великого химика Лавуазье и вовсе называл шарлатаном.
Ньютон, умерший задолго до рождения Марата, досаждал ему больше прочих своей устойчивой, поистине всемирной известностью. Амбициозный Марат желал стяжать себе всю мировую славу, не оставив ни крохи как современникам, так и тем, кто жил раньше.
Марат-писатель с большой натугой родил один- единственный роман из польско-русской жизни, дочитать который до конца не удавалось, кажется, еще никому — от знакомства с картинно-благородными польскими графами и их необычайно чувствительными возлюбленными неудержимо клонит в сон. Старик Вольтер написал на роман Марата очень едкую разгромную рецензию, оттого-то Марат и пытался убедить всех в невежестве великого философа. Вольтеру повезло — он умер в 1778 году, задолго до революции, во время которой ему однозначно бы не поздоровилось. Подобно всем мелким и ограниченным душонкам, Марат не умел ни забывать, ни прощать. О, «Друг народа» непременно бы отыгрался на Вольтере, будь предоставлена ему такая возможность!
Лавуазье Марат возненавидел по другой причине — за то, что великий химик упорно не обращал никакого внимания ни на «научную» деятельность Марата, ни на его критические нападки, руководствуясь крайне разумным принципом «собака лает — ветер носит».
«Есть два Марата: Марат до революции и Марат во время революции, - писал Марк Алдамов. - Первый достаточно понятен. Это был несносный человек, человек с нестерпимым характером, каких каждый из нас не раз встречал в жизни. Добавлю, человек с немалыми достоинствами: большого трудолюбия, больших знаний, энергичный, честный и бескорыстный, быть может, даже и не очень злой. И со всем этим, повторяю, невыносимый. Его и тогда, кажется, все терпеть не могли. Чудовищная нервность у него сочеталась с манией величия, а мания величия дополнялась патологической завистливостью».
Насчет честности Адцанов явно польстил Марату, человеку весьма неразборчивому в вопросе добывания средств для существования и саморекламы. Все остальное же подмечено очень метко и точно.
С горя Марат даже пробовал снискать славу на юридическом поприще, приняв участие в конкурсе Бернского экономического общества на лучший проект реформы уголовного права. Его «План уголовного законодательства», опубликованный в 1782 году, современников, мягко выражаясь, не впечатлил.
Если бы не революция, он так бы и умер безвестным авантюристом, одним из тысяч пасынков славы, некрасивым одиноким неудачником. Не исключено, что извилистый жизненный путь мог привести его на виселицу или под топор палача — у Марата были для того предпосылки, первой из которых были его непомерные амбиции. Впрочем, на старости лет он мог бы остепениться и зажить тихой добропорядочной жизнью, хотя верится в это с трудом. Неугомонный Марат и спокойная размеренная жизнь — понятия взаимоисключающие.
Фортуна благосклонна к настойчивым, правда, не всегда она благоволит достойным. Марату повезло — ему была предоставлена прекрасная возможность проявить себя. И обеспечил эту возможность не кто иной, как король Франции Людовик XVI, при котором народ французский обнищал вконец, что называется, дошел до ручки.
Аристократы купались в роскоши, простолюдины умирали с голоду, а буржуазия была недовольна состоянием дел, и прежде всего — чудовищной инфляцией. В монетах, которые чеканил королевский двор, с каждым днем становилось все меньше золота и серебра и все больше примесей, вроде меди.
Отберите у людей веру в будущее — и они проявят себя с наихудшей стороны. Рост народного недовольства, искусно разжигаемый так называемой революционной печатью, вылился в кровавую вакханалию. Все началось с недовольства королем-вертопрахом и королевой-шлюхой, а закончилось черт-те чем.
Марат издавал самую революционную из газет — «Ami du peuple» («Друг народа»). Сам издавал, сам редактировал и сам в нее писал, будучи един в трех лицах.
Как журналист, Марат был неистов, кровожаден и бескомпромиссен, оставляя далеко позади всех прочих разжигателей революционного пожара. Он был главным прародителем смуты, и в то же время можно сказать, что он был и ее порождением — именно революция вознесла Марата ввысь, на пьедестал, сложенный из отрубленных по его подстрекательству голов. Очень высоким был тот пьедестал.
Потакая низменным инстинктам толпы, Марат получил власть над ней. Давно известно, что дурной пример заразителен. Жажда кровопролития, неустанно пропагандируемая маньяком Маратом, обуяла тех, кто еще вчера считался добрыми французами, совершенно не склонными к насилию.
Аппетит приходит во время еды. «Еще год назад пять или шесть сотен отрубленных голов сделали бы вас свободными и счастливыми, — писал Марат в июне 1790 года. — Сегодня придется обезглавить десять тысяч человек. Через несколько месяцев вы, может быть, прикончите сто тысяч человек. Вы совершите чудо — ведь в вашей душе не будет мира до тех пор, пока вы не убьете последнего ублюдка врагов Родины...»
Пока не будет убит последний француз...
Что плохого сделали Марату аристократы? Всего лишь осмелились жить лучше его — и были жестоко наказаны за это.
Чем досадили ему простые обыватели? Ничем, они попросту стали жертвой, которая была принесена для упрочения власти Марата.
«Перестаньте терять время, изобретая средства защиты. У вас осталось всего одно средство, о котором я вам много раз уже говорил: всеобщее восстание и народные казни. Нельзя колебаться ни секунды, даже если придется отрубить сто тысяч голов. Вешайте, вешайте, мои дорогие друзья, это единственное средство победить ваших коварных врагов. Если бы они были сильнее, то без всякой жалости перерезали бы вам горло, колите же их кинжалами без сострадания!» — призывал Марат своих сограждан.
Ярость его усиливалась неизлечимой кожной болезнью, сопровождавшейся нестерпимым зудом. Многие биографы ошибочно называют ее проказой, якобы подхваченной Маратом еще во время работы врачом в Англии, однако они ошибаются — при проказе не бывает зуда. Скорее всего, Марат страдал (или был наказан провидением за свою жестокость) экземой.
Болезнь вынуждала Марата целыми днями просиживать в ванне с теплой водой — только там зуд стихал. Сидя в ванне, он писал свои людоедские опусы, сидя в ванне, принимал посетителей, сидя в ванне, порой и засыпал. Кстати говоря, ванна в те времена была неслыханной роскошью.
Марк Алданов не без иронии советовал всем поклонникам Марата произвести простой опыт — прочесть одну за другой в старых комплектах «Ami du peuple» его последние статьи. В этих статьях Марат требовал уже двести шестьдесят тысяч голов контрреволюционеров!
В начале же революции «друг народа» был куда умереннее. Тогда он настаивал только на том, чтобы на восьми сотнях деревьях Тюильрийского сада было повешено восемь сотен депутатов с ненавистным Марату политиком - графом Мирабо - посредине. «Однако он лишь сходил с ума — не успел сойти совершенно, - писал о Марате Алданов, — сквозь бредовые кровавые статьи, от которых гибли сотни людей, все время сквозит совершенно ясная мысль, именно ясностью выделяющая его из толпы других участников французской революции. («Только индюки ходят стадами», — любезно говорил он членам Конвента.) Эта мысль: нужна диктатура, необходима кровавая диктатура, без диктатора мы не спасемся, вне диктатуры нет выхода!.. Он долбил ее упорно, без вывертов, с большой силой. Надо думать, в диктаторы он намечал самого себя. Вызванные им страшные сентябрьские убийства достаточно ясно показывают, чего можно было ждать от диктатуры Марата».
