Ю. Бахрушин - Воспоминания
Помню, однажды денежный перевод из Москвы запоздал — мы остались без единого гроша, но свет не без добрых людей — местный почтмейстер предложил ссудить мать деньгами, на что она с благодарностью согласилась.
После закрытия гостиницы на зиму у нас появилась кухарка Татьяна, кубанская казачка, красивая и мужественная. Ее муж служил городовым и приходил к нам ночевать по субботам. В воскресенье у нас бывал «улучшенный стол» — курица, утка или поросенок, которых Татьяна покупала на базаре живыми и приканчивала их без особых хитростей и возражений. Но подобное блюдо среди недели неизменно вызывало непонятный для нас протест с ее стороны. Секрет этого явления открыла нам нянька. Оказывается, Татьяна умела лишать 4* всю эту живность, исключительно пользуясь шашкой своего мужа, а так как среди недели он не появлялся, то задача была для нее непосильной.
Ближе к Рождеству, на праздник приехал к нам на побывку отец — он привез с собой несколько ящиков всевозможных яств и целый бочонок солонины, до которой был большой охотник. Чего-чего только не было в этих ящиках — и всевозможные конфеты от «Эйнем», и всяческие колбасы, сыры, рыба, и консервы от Елисеева, и разные бакалейные товары, невиданные в то время года в Кисловодске. Отец лишь не захватил вина. Долго не раздумывая, он через несколько дней сел в поезд и отправился в Ростов-Дон, откуда в багаже привез целый ящик кахетинского, но, увы! в эту ночь был сильный мороз и вино все померзло в багажнике. Делать нечего — пришлось ему пить мороженое вино. Хуже было дело с солониной. Содержавшую ее бочку поставили на мороз на нижнюю террасу. В одну из ближайших ночей с Крестовой горы спустились волки и славно ею поужинали — недаром они до и после этого угощали нас по ночам своими руладами, которые, кстати, совсем не мешали нам спать.
Приближалось Рождество, хотелось справить его по-московски с елкой, а дерево подобной породы было там редкостью, пришлось ограничиться сосной, добытой с невероятными трудностями и водруженной в бочку с камнями. Украшения для этой «елки», естественно, изготовили мы лично с матерью — золотили орехи и сосновые шишки, вырезали фигуры из цветной бумаги. Свечи раздобыли в церкви. В конечном же итоге «елка» вышла хоть куда, а главное, было уютно и празднично и все были вместе. После праздников, в начале января, ввиду того, что здоровье брата значительно поправилось, было решено ехать домой в Москву, и мы наконец окончательно распростились с Кисловодском.
По возвращении домой жизнь в нашем доме быстро вошла в свою обычную колею. Снова начались обычные выезды отца с матерью, субботние и воскресные приемы гостей. За время отсутствия матери отец свел их почти на нет, но все возрастающий круг его знакомств не только в Москве, но и в Петербурге и в провинции заставлял делать исключения для приезжих. Так как наибольшее количество приезжавших в Москву были петербуржцами, то они в наше отсутствие особенно часто появлялись в доме на Лужнецкой.
Росли коллекции музея, и одновременно росла его известность. Все больше и больше не знакомых с отцом лиц стремились попасть в музей и осмотреть его. Так, например, во время нашего отсутствия на Кавказе, однажды в воскресенье раздался звонок входной двери — отцу доложили, что его просят две молодые барышни. Отец вышел и спросил, что им угодно. Одна из них, краснея и смущаясь, объяснила, что очи из Петербурга, недавно кончили балетную школу и очень просят разрешить посмотреть музей, о котором много слышали. Отец пожелал узнать, с кем он имеет дело.
— Видите ли, — сказала старшая, — я Анна Павлова, а это моя подруга — Тамара Карсавина.
Отец улыбнулся и сказал, что он и о них также много слышал и с радостью покажет им свое собрание. С этих пор у отца завязалась дружба с этими замечательными русскими балетными артистками.
Помню, вскоре после нашего приезда из Кисловодска наступил день моих именин. К вечернему семейному ужину собрались гости — ближайшие родственники и знакомые. Одним из последних приехал муж моей матери-крестной, который сообщил, что где-то в центре Москвы с час тому назад произошел какой-то взрыв, что, когда он выезжал из амбара на Варварке, все бывшие на улице отчетливо его слышали. Сидели, думали и гадали, что бы это могло быть, и поджидали почему-то запоздавшего В. К. Трутовского. Дорога ему из Кремля, где он жил, была не дальняя, и все удивлялись, почему он заставляет себя ждать. Наконец прозвучал звонок в передней и появился долгожданный гость. Он немедленно подошел к отцу с матерью и сообщил им что-то вполголоса. Оживленный разговор в комнате сразу почему-то оборвался, и я под каким-то удобным предлогом был сейчас же удален из комнаты. Я сидел в наших комнатах с братом и ждал, когда меня, виновника сегодняшнего торжества, позовут обедать, а меня все не звали. Предполагая, что что-то не готово на кухне, я отправился вниз к Авдотье, но там увидел, что прислуга почему-то стоит группами с перепуганными лицами и о чем-то беседует вполголоса. При моем приближении разговор смолк. Сообразив, что произошло что-то неладное, я отправился скорее снова наверх и столкнулся в буфетной с шедшей меня разыскивать нянькой. В этот момент из боковой двери вышел Трутовский. Нянька обратилась к нему:
— Что это, Владимир Константинович, правда говорят, что сейчас убили великого князя?
— Да, правда, — серьезно ответил Трутовский. Нянька перекрестилась.
В этот день именинный ужин прошел без обычного оживления и гости скоро разъехались.
Впоследствии я узнал, что Влад. Конст., направляясь к нам, только что миновал царь-пушку, когда мимо него проехала карета вел. князя Сергея. Не успел Трутовский дойти до Чудова монастыря, как был оглушен взрывом бомбы Каляева. Он поспешил обратно и один из первых увидал ужасное разрушение, причиненное адской машиной. При нем начали собирать то, что осталось от вел. князя и его кареты — останки находили всюду, но лишь на третий день сообразили взглянуть на крыши арсенала и окружного суда, где, как известно, были найдены часть черепа и мозги московского генерал-губернатора.
Кончина великого князя всколыхнула Москву от верха до низа. Это был, как-никак, первый террористический акт над членом императорской фамилии после смерти Александра II. Вместе с тем состояние тогдашних умов было таково, что общество ждало, что Каляев не будет казнен. Живо обсуждался факт посещения великой княгиней Каляева в тюрьме. Строили предположения о содержании их беседы. Великая княгиня была убита трагической потерей мужа. Было широко известно, что вел. князь получил незадолго перед смертью анонимное письмо о готовящемся на него покушении с предупреждением, чтобы он выезжал из дворца один в экипаже, дабы не подвергать опасности сопровождающих его лиц. Великий князь внял этому и стал выезжать один. Мне хорошо известно, что великая княгиня ходатайствовала перед царем о полном помиловании Каляева, но царь категорически отказал, находя такой исход дела несвоевременным и разлагающим. Винили в этом решении Победоносцева.
Помню, как, едучи в город, я долгое время наблюдал длинный хвост москвичей от Малого Кремлевского дворца через Спасские ворота и до Никольских, стоявших в очереди, чтобы проститься с останками великого князя. Эти останки представляли из себя чучело, лежавшее в пышном гробу и покрытое дорогими покровами. Для обозрения приходивших из-под тканей была высунута рука в обшлаге Преображенского мундира. А действительные собранные останки великого князя едва ли были в состоянии наполнить и десятую часть гроба. После положенного срока состоялись торжественные похороны, и Москва так же быстро забыла о происшедшем, как в свое время и взволновалась.
Мрачные шутники стали рассказывать, что рука великого князя была взята взаймы из анатомического театра и что 4 февраля великий князь Сергей впервые в жизни раскинул мозгами*.
Стушевывалось впечатление от происшествия и в нашем доме. Весной, как обычно, мы собрались в Гирееве. В этом году мы переехали на дачу довольно поздно, так как родители не хотели рисковать здоровьем брата, пока погода окончательно не установится.
В Гирееве на этот раз мы с матерью снова жили недолго. Желая ее развлечь после почти годового сидения в Кисловодске, отец предложил остаться с моим братом в Гирееве, а нам, захватив с собой младшую сестру матери, поехать за границу в Германию, на курорт. Избран был город Цоппот, куда ежегодно на месяц ездили Павловские и где находились и в то время. Сборы были недолгие, и вот мы уже в поезде. По пути мы остановились на несколько дней в Берлине.
Помню, как в этом городе со мной произошел забавный случай. По-немецки я не говорил и не понимал ни слова. Однажды мать с теткой решили отправиться за покупками, оставив меня одного в гостинице. Уходя, они точно указали время, когда возвратятся. Но, разумеется, хождение но магазинам — дело дамское, и очень скоро про часы и про меня было забыто. Я же, дождавшись условного времени и не видя и признака их возвращения, начал выказывать первые робкие признаки беспокойства. С каждым получасом это беспокойство росло в геометрической прогрессии, а пылкое воображение рисовало одну картину мрачнее другой. Я уже видел себя одним-одинешеньким в чужой стране, в незнакомом городе, без языка, принужденным разыскивать трупы своей матери и тетки. Короче говоря, когда мои дамы возвратились домой с трех- или четырехчасовым опозданием, они застали меня всего в слезах. Не знаю почему, но ни заграница, ни Берлин, ни даже Балтийское свинцово-грязное море не произвели тогда на меня особого впечатления. Помню только, что меня поразило обилие военных, приторная чистота и вонючие сигары.
