Андрей Андреев - Русские студенты в немецких университетах XVIII — первой половины XIX века
Применительно к университетской истории, которая нас больше всего интересует, это рассуждение надо пояснить сопоставлением основных общественных предпосылок развития университетов в России и Европе.
Во-первых, в Европе основной силой, поддерживающей университеты, дающей им приют, обслуживающей все их повседневные нужды, заинтересованной в умножении профессоров и студентов, были города. В России городские власти никогда не обладали такой силой и самостоятельностью, а образование всегда было вне сферы их интересов. При этом самоуправление русских городов (посадских общин) непрерывно уменьшалось в ходе процессов централизации государства. Во второй половине XVI–XVII вв., когда в Европе коммуны могли даже выступать инициаторами основания университетов, в российской государственной жизни такая возможность была исключена. Различие лежало здесь и в правовой системе: так, на пространстве Священной Римской империи в центральной Европе господствовала сложная система законов, сочетавшая местные, земельные и общегосударственные нормы и, в целом, восходящая к римскому праву, поэтому квалифицированные юристы являлись здесь необходимым элементом городской жизни, гарантирующим правильный ход торговых и иных сделок[127]; в России же вся эта сложная, обусловленная долгим ходом истории система правовых отношений отсутствовала — сделки протекали проще, но и потребности в юридическом образовании в той мере, как в Европе, не было.
Во-вторых, европейские университеты с самого рождения были тесно связаны с католической церковью, и не случайно, что именно богословский факультет почитался важнейшим среди всего круга университетских наук. Церковное образование в университетах не просто готовило образованных священников, но само католическое богословие развивалось путем университетских споров. Те же отношения сохранились и позже в протестантских университетах эпохи Реформации, только в них ведущую научную роль взяла на себя лютеровская теология. И, опять-таки, легко противопоставить эту ситуацию православной культуре, в которой традиция богословских диспутов не сложилась, как и вообще не было представления, что «в споре рождается истина», напротив, путь к истине был глубоко индивидуален и достигался напряженной внутренней духовной работой, «умным деланием». С внешней же стороны, для церковного образования в православии достаточно было простой грамотности и «начетничества» — свободного владения цитатами из Священного писания. Естественно, что при таких условиях нельзя было ожидать складывания на Руси системы образования с определенной последовательностью и взаимосвязью предметов, характерных для западного богословия. Впрочем, русская православная церковь начинала осознавать свою «бесшкольность» как недостаток в моменты угрозы распространения ересей (как было в конце XV — середине XVI века) и внешней опасности (в Смутное время и последующую эпоху). В XVII веке это привело к тому, что православное богословие стало строить укрепления против экспансии католичества, копируя его же образовательные институты и в частности систему обучения на богословском факультете, о чем речь пойдет ниже.
В-третьих, в финансовом отношении западный университет представлял собой самодостаточное учреждение. Основой его бюджета на большей части немецких земель со времен Реформации служили секуляризованные церковные имения: многие университеты непосредственно наследовали прежнее имущество городских епископов или монастырей. В России подобное финансовое обеспечение образовательного учреждения долгое время представлялось невозможным. Вопрос о секуляризации разросшихся земельных владений церкви остро встал лишь во второй половине XVII века. Интересно, что именно от этого времени, при создании проекта Московской академии (1682), до нас дошло желание царя Федора Алексеевича финансировать ее за счет доходов от монастырских имений. Идея эта, однако, реализована не была, как и никогда потом российские университеты не имели земельной собственности, хотя желание приписать к Московскому университету хотя бы одну деревеньку высказывал еще в середине XVIII в. М. В. Ломоносов и чуть было не воплотил в жизнь И. И. Шувалов[128].
В-четвертых, по правовому статусу университет представлял собой «цех ученых», один из многочисленных типов корпораций, характерных для средневекового строя Европы. В России же не только отсутствовали цеха (введенные лишь в начале XVIII в. Петром I), но и само корпоративное устройство, особые права и привилегии университетов противоречили тенденциям всеобщей государственной централизации, отразившимся, например, в Соборном Уложении 1649 г. в связи с отменой «белых слобод» как привилегированных городских объединений. При переносе университетских образцов на русскую почву в XVIII — начале XIX в. именно его корпоративное устройство будет вызывать наибольшие проблемы как совершенно не сочетающееся с самодержавным государственным строем; в конечном счете, именно это вызовет появление в XIX в. знаменитого российского «университетского вопроса».
В-пятых, будучи внутри себя корпорацией преподавателей и студентов, университет с внешней стороны открывал двери для представителей любых общественных слоев, являясь, таким образом, «вертикальным объединением», находившимся вне любых сословных рамок. Это также не укладывалось в особенности развития социального строя российского государства, в котором в XVII в. происходило закрепощение сословий, продолженное в начале XVIII в. в ходе реформ Петра, который именно сословный принцип поставил в основу организации школьного образования. Тем самым, усвоение в России бессословного образовательного учреждения было значительно затруднено, что показывают нам многочисленные примеры из XVIII в., от перипетий судьбы Ломоносова до споров в комиссии по организации народных училищ при Екатерине II[129].
Последнее, возможно, наименее влиятельное отличие заключалось в географическом факторе, который все же хочется подчеркнуть. Европа, в особенности средневековая Германия, представляла собой по сути все-таки очень тесный мир: иные крошечные государства можно было обойти за день, а между университетскими городами часто лежало два-три дня пути (современный поезд преодолевает это расстояние за двадцать минут). Естественно, что это способствовало миграциям студентов и профессоров, делало «бродячую науку» (peregrinatio academica) важной составляющей университетской жизни. Идеи, споры быстро переносились из одного университета в другой, делая научное пространство открытым и взаимопроницаемым; с другой стороны, вводилась и возможность конкуренции между университетами, которые боролись за привлечение студентов, стимулируя собственное развитие. Увы, подобные процессы трудно себе представить на просторах России, где даже сама сеть дорог и дорожной инфраструктуры, облегчающей путешествия между городами, сложилась не раньше XVIII в.
Итак, приведенные рассуждения имели целью пояснить, почему в России не возникли ни университеты, ни, собственно говоря, даже общественные потребности в их возникновении и, следовательно, почему среди типов русского общества до конца XVII в. не было фигуры студента. Это, конечно, ни в коем случае не означает отсутствия образованности, учености в русской культуре: по тому высокому уровню, который демонстрирует, например, русская книжность XVI в., ее вполне можно сопоставить с современной ей западной университетской наукой. К тому же, об университетах на Руси знали, надо полагать, по крайней мере с конца XV в. Существуют определенные свидетельства источников, что уже при Иване III для обучения в Европу посылали переводчиков, и в частности известно имя, по всей вероятности, первого русского университетского студента — Сильвестра Малого из Новгорода, записанного 19 июня 1493 г. в матрикулы Ростокского университета [130]. Одна из самых ярких фигур русской культуры первой половины XVI в., Максим Грек, прежде чем прибыть на Русь, учился в нескольких университетах Италии; наконец, можно вспомнить и о предложении обучать русских юношей различным наукам в своих «коллегиумах», которое Ивану Грозному делали иезуиты[131].
Требовалась, однако, осознание на государственном уровне недостатка школьности на Руси, чтобы сделать возможным ее прямые контакты с западной образовательной системой. Такое осознание возникло лишь накануне Смутного времени у царя Бориса Годунова. Именно он, согласно известному рассказу, впервые предложил завести университет в Москве, но встретил неодобрение Боярской думы. Бояре испугались преподавания на латинском языке, единственном тогда языке науки в Европе, сказав царю: «На Руси издревле было единоверие, а с разноязычием наступит и разноверие» [132].
