Андрей Андреев - Русские студенты в немецких университетах XVIII — первой половины XIX века
Годунову же, по традиции, приписывают заслугу создания первого отряда русских студентов, восемнадцати юношей, посланных им в 1601–1602 гг. учиться за границу, в Англию, Францию и Германию[133]. Обращает внимание общий, «просветительский» характер этой командировки. В рассказывающих о ней документах Посольского приказа нет точных сообщений, для каких конкретных целей были предназначены царем эти молодые люди: возможно, речь шла не просто о подготовке переводчиков или дипломатов, вооруженных собственным опытом знакомства с западными странами, но шире — государственных деятелей с европейским кругозором знаний. Хотелось бы, однако, возразить историографической традиции в одном — посланные юноши не могли еще сразу стать университетскими студентами в точном смысле слова: во-первых, чтобы сесть на университетские скамьи, необходимо было сперва пройти начальную школу, где они скорее всего и оказались, во-вторых, города, куда их посылали (в Германии это был Любек), не имели университетов. Только двое из посланных в Англию, по некоторым сведениям, все-таки впоследствии, приняв англиканскую веру, смогли поступить в Оксфорд и Кембридж.
О учебе и последующей судьбе первых русских учеников в Германии ярко свидетельствует письмо из Любека, отправленное тамошними бургомистрами в ноябре 1606 г., т. е. уже после смерти Бориса Годунова, к новому царю Василию Шуйскому. Бургомистры писали: «Как третьего годы были послы наши в Москве, и как отпущены из Москвы, прислано к нам русских пятеро робят, чтоб наши послы тех робят взяли в Любек учити языку и грамоте немецкой, и поити, и кормити, и одежду на них класти; и мы тех робят давали учити и поили, и кормили, и чинили им по нашему возможенью все добро; а они не послушливы, и поученья не слушали, и ныне двое робят от нас побежали, неведомо за што… Бьем челом, чтоб Ваше Величество пожаловали отписали о достальных трех робятах, еще ли нам их у себя держати, или к себе велите прислать». Ответные распоряжения Шуйского нам неизвестны, но по-видимому не вернулись из Германии и трое остальных «робят»[134]. Этому, конечно, воспрепятствовали события Смутного времени, когда, с одной стороны, правителям было не до того, чтобы решать судьбу горстки русских юношей, с другой стороны, и сами юноши не жаждали вернуться в терзаемую внутренними и внешними войнами, бунтами и заговорами Россию. Когда же, уже после воцарения Михаила Романова, в Посольском приказе, наконец, поднялся вопрос о возвращении учеников домой, оказалось, что те, например, кто был послан в Англию, прочно осели там и не желают возвращаться, а один из русских даже стал англиканским священником в Лондоне.
После Смутного времени дальнейшему решению школьного вопроса на Руси значительно препятствовала «латинобоязнь»[135]. Она проявлялась и ранее, но теперь за ней скрывалось не только опасение распространить «разноверие», но и ощущение собственной неуверенности, шаткости основ традиционного, домашнего миросозерцания перед лицом западной культуры. Как заметил В. О. Ключевский, в XVII в. в России появилось чувство национального бессилия, одним из средств избежать которого было уйти в старину, держать верность дедовским обычаям и преданиям, где, увы, не находилось ни одного, направлявшего в сторону развития отечественной школы. Напротив, начать изучение наук, да еще на латинском языке, означало изменить старине, а значит, и вере, и, в конечном счете, погубить свою душу. Характерен рассказ, извлеченный Ключевским из следственного дела середины XVII в.: в нем один из участников по имени Степан Алябьев показывал, что «когда жил в Москве старец Арсений-грек, он, Степан, хотел было у него поучиться по-латыни, а как того старца сослали на Соловки, он, Степан, учиться перестал и азбуку изодрал, потому что начали ему говорить его родные: „Перестань учиться по-латыни, дурно это“, а какое дурно, того не сказали». Другой же участник следствия прибавлял, поясняя свое нежелание заниматься науками: «Да и кто по-латыни ни учился, тот с правого пути совратился»[136].
В ареале православной культуры XVII века был, однако, район, где изучение западной науки воспринималось не как опасность для спасения души, но, напротив, как настоятельная необходимость, без которой там не могло выжить само православие. Речь идет о Белоруссии и Малороссии, поднепровских территориях, входивших в первой половине XVII в. в состав Речи Посполитой — польско-литовского государства, в котором господствовало католичество, и притом на восточных землях распространялась так называемая «греко-католическая» церковь как бывшая часть православной, «воссоединившаяся» с католиками, т. е. признавшая в результате Брестской унии 1598 г. верховенство римского папы и католические догматы. Перед угрозой униатства православное духовенство вынуждено было энергично обороняться, а для этого уметь вступать в богословские диспуты, пользуясь теми же понятиями и говоря на том же языке, что и его противники. Именно поэтому первая русская высшая школа, где изучалось не только богословие, но и другие науки, характерные для западноевропейского образования, возникает в Киеве — форпосте борьбы православия с католичеством и униатством в XVII в. Здесь, первоначально в 1615 г., открылись братские школы, которые в 1632 г. были преобразованы митрополитом Петром Могилой в т. н. «Киевский коллегиум», позже получивший по имени своего основателя название Киево-Могилянской академии[137].
Значение Киевской академии для возникновения русского студенчества и вообще развития высшего образования в России велико. Войдя в состав российского государства вместе с Киевом в 1667 г., она и с фактической, и с формальной стороны может претендовать на звание первого русского высшего учебного заведения, если не первого «университета». По характеру обучения и внутреннего управления коллегиум в Киеве сопоставим с другими, имевшими такое же наименование коллегиумами, которые основывались в Западной Европе иезуитами (см. главу 1). Подобно им, в Киеве преподавались подготовительные науки в соответствии с программой философского факультета, а затем собственно богословие, причем обучение делилось на классы по предметам (риторический, грамматический классы и т. д.). Основным языком преподавания была латынь. Использовавшиеся в Киеве учебники во многом заимствовались у иезутских училищ, за исключением, естественно, богословия, для которого, опять-таки по внешнему образцу католической схоластики (т. е., говоря современным языком, используя «методы западной теологии»), были написаны учебники, соответствующие православному вероучению. По-видимому, и само слово «студент» (от латинского studeo — учиться) впервые начало использоваться в русском языке именно в стенах Киевской академии.
Киевские студенты не только учили в стенах Академии часть тех наук, что преподавались в западных университетах, но и сами имели возможность продолжать их изучение дальше, уже непосредственно в самих европейских школах. В силу связи киевского богословия с католической традицией, именно католическая часть Европы служила им для продолжения образования. Еще в эпоху Петра Могилы начались поездки выпускников Академии из Киева в польские училища, такие, например, как Замойская академия или Краковский Ягеллонский университет. (Отметим, однако, в связи с главной нашей темой, что следы выпускников Киевской академии в матрикулах немецких университетов XVII в. обнаружить не удалось [138]. Возвращаясь после странствий назад в Киев, такие воспитанники могли достичь высоких постов в Академии. Так, например, в Польше учились ректоры Академии конца XVII — начала XVIII в. и знаменитые сподвижники Петра I Стефан Яворский и Феофан Прокопович, причем последний в своем образовательном путешествии дошел даже до Рима. Будущий Киевский митрополит конца XVII в. Варлаам Ясинский, обучаясь в университетах Польши и Чехии, привез обратно «философский колпак», т. е. получил ученую степень доктора философии[139]. Ряд этих примеров можно продолжать, он показывает глубину и интенсивность связей нарождающегося русского образовательного пространства со странами Западной Европы.
Не распространяясь здесь подробно об идейном влиянии среды католических высших школ и университетов на Киевскую академию и вытекавших отсюда особенностей становления русского философского и богословского образования[140] следует заметить, что не только в идейном, но и в организационном плане Академия приближалась к европейскому университету. Ученые киевские монахи считали, что их училище обладает особым правовым статусом в государстве, т. е., подобно европейскому университету, является корпорацией, поскольку «от своего основания имеет равные привилегии, как обыкновенно иные Академии во всех государствах иноземческих»[141]. В защиту этих привилегий выступали малороссийские гетманы, однако высочайше подтвердить их со стороны королевской власти во времена вхождения Киева в состав Речи Посполитой было трудно. Польские короли, стоя на страже интересов католичества, естественно, не желали обеспечивать права православного училища. Вопрос о признании прав киевского училища поднимался одновременно с закреплением казачьих привилегий — он звучал в действовавших короткое время договорах Богдана Хмельницкого, а затем в Гадячском договоре (1660), заключенном между королем и гетманом Иваном Выговским, по которому казаки возвращались в подчинение польской короне. В обмен на это король, в частности, разрешал «Академию в Киеве иметь, которая такими прерогативами и свободами может защищаться как Академия Краковская»[142]. Впрочем и этот договор вскоре был аннулирован.
