Что такое историческая социология? - Ричард Лахман
Работы Кумара и Бурдье о колониальных и имперских идентичностях — это историческая социология, хотя их концепции времени и то, как время используется ими в своем анализе, некоторым образом отличаются от концепций тех социологов, которые мы разобрали в предыдущих главах. Их в меньшей степени волнует прослеживание цепочек контингентного действия, ведущих из прошлого к некоторому исходу, требующему объяснения (например, к капитализму или революции). Напротив, они начинают с крупного исторического события или, точнее говоря, с исторических условий (империализм) и прослеживают значение этой социальной формы для последующих изменений или их отсутствия. Иными словами, вместо того чтобы попытаться объяснить динамичное развитие или упадок Британской или Французской империи, они начинают с самого факта существования империи и смотрят, как ее влияние сказывается на социальной жизни, взятой в наиболее важных для них аспектах: для Кумара это политическая культура в имперской метрополии, а для Бурдье — одновременно и экономическое развитие, и межэтнические отношения во французской колонии Алжире.
Подобным же образом Филип Смит (Smith, 2005) применяет культуралистский подход к объяснению того, почему в эпоху, наступившую вслед за концом больших формальных империй после Второй мировой войны, крупные державы начали развязывать войны с тем, чтобы подтвердить или укрепить свой контроль над бывшими колониями или зонами непрямого правления. Как и Кумар, Смит видит основания милитаризма в националистических образах самовосприятия и обладающих национальной спецификой нарративах (именуемых им «гражданскими дискурсами»), повествующих об опасностях и угрозах, оправдывающих войну. Он сравнивает США и Британию, а также Францию и Испанию, и рассматриваемые им случаи позволяют ему проследить происходящее со временем изменение. Впрочем, изменения, выводимые им на первый план, укладываются в рамки культурных категорий, свойственных каждой стране. Смит мало что может сказать о том, как изменение военного потенциала Америки или Британии, тип вызовов, исходящих от небольших стран и бывших колоний, или всеобщая структура глобальной геополитики сказываются на военном успехе или же готовности или способности государств начинать войны либо продолжать свое участие в них.
Империи, как и любые другие комплексные и крупномасштабные социальные системы, невозможно понять, если анализировать их только как некое культурное (или экономическое, или военное) образование. Изменение часто начинается в одной сфере, сказывается затем на другой, которая в свою очередь влияет на третью. Таким образом, целенаправленное сосредоточение на культуре (или любой другой сфере) будет упускать из вида некие ключевые шаги в динамике изменения. Гораздо более полезный подход предлагает Майкл Манн (Mann, 1986, 1993, 2012) в своей многотомной истории власти, где он различает четыре, на его взгляд, основополагающие формы власти: политическую, экономическую, военную и идеологическую. Манн утверждает, что обретение социальными акторами и институтами рычагов влияния зависит оттого, насколько полно они способны обладать более чем одной разновидностью власти. Например, Римская империя была более могущественной и более стойкой, чем другие древние империи, потому что наряду с военной властью, скрепляющей все империи, она соединяла в себе идеологическую (общий латинский язык и культура у элит) и экономическую власть (торговые сети, более тесные и прочные, нежели торговые сети любой другой древней империи) (Mann, 1986, р. 250–300).
Ключевая идея Манна состоит в том, что социальные изменения происходят в «зазорах» тех институтов, которые обладают властью и осуществляют ее. Изменения в распределении одного типа власти отражаются и на трех остальных. Иными словами, когда у одного из носителей власти получается кооптировать или захватить властные ресурсы других (а это то, что происходит, когда империя завоевывает колонию), это меняет характер как метрополии, так и колоний. Носители власти могут обнаружить, что происходившие у других трансферы власти, в которых первые не принимали прямого участия, с некоторых пор начали сдерживать или увеличивать их способность господствовать над подвластными народами или употреблять свою власть на некоторой территории. Таким образом, когда общество становится империей, экспансия институтов власти за рубеж (или создание за рубежом новых) видоизменяет существующую структуру отношений в среде элит и с народными массами в метрополии.
Конечно, на социальную структуру завоеванных земель империализм оказывает еще большее влияние, чем на метрополию. Империалисты правят не только при помощи грубой военной силы, хотя зачастую это жизненно необходимо для утверждения и обеспечения их властных полномочий. Напротив, по большей части империалисты правят косвенно, когда внедряются сами и внедряют свои институты в существующие политические, экономические, военные и идеологические формы власти в своих колониях. Действуя подобным образом, иностранные империалисты видоизменяют старые институты власти на завоеванных территориях. Даже когда империя уходит из колонии (либо во множестве тех случаев, когда формальный контроль не устанавливается, а вместо этого иностранцы осуществляют непрямое правление), институты, сохраняющиеся в постколониальном обществе, не возвращаются к состоянию, существовавшему до колонизации. Вот почему бывшим империям зачастую не составляет большого труда поддерживать господство над бывшими колониями, даже несмотря на вывод своих войск (конечно же, империи или гегемоны часто держат военные базы на территориях, формально им неподвластных). На институтах нового государства времен новообретенной независимости до сих пор лежит отпечаток эпохи колониального владычества, благодаря чему там по-прежнему удерживается господство капиталистов и культурных идей, часто с помощью кооптированных локальных элит.
Манн (Mann, 2012) предлагает модель, позволяющую отслеживать влияние какой-либо конкретной социальной формы (такой, как империализм, капитализм, государство) на длительных временных отрезках, и прилагает эту модель к государствам (мы разберем их в следующей главе), так же как и к империям. Он берется за рассмотрение следующих фундаментальных вопросов: (1) почему небольшое число лидирующих капиталистических стран, обладавших подавляющей экономической властью, создали или расширили в XIX веке огромные империи и (2) почему эти империи состояли частично из формальных колоний, а частично — из номинально независимых государств, косвенно контролируемых великими державами. Прослеживая масштабы и институциональные основания военной, политической, экономической и идеологической власти каждой из империй на определенном временном отрезке, он объясняет расширение границ этих империй и изменение баланса между формальным и неформальным контролем внутри каждой из них.
Свой анализ Манн сосредотачивает на трех империях — британской, американской и японской — в период с 1890 по 1945 год. Он приходит к выводу, что эти империи редко приносили какую-то выгоду их создателям.
Поступательное движение империализма подстегивалось не просто инструментально-рациональным стремлением к экономической прибыли. Их [империи] потихоньку, шаг за шагом затягивали эмоциональная жажда славы, страх за свою
