Что такое историческая социология? - Ричард Лахман
Неспособность увидеть в империях динамичные и контингентные социальные системы вредит книге Ш.Н.Эйзенштадта «Политические системы империй», масштабному сравнительному исследованию древних империй, публикация которого в 1963 году способствовала возрождению интереса к сравнительной исторической социологии. Эйзенштадт покопался в обширном числе исторических случаев, чтобы отыскать то, в чем, по его мнению, заключаются черты общности политической организации империй. Его главный вывод состоит в том, что во всех империях имперская власть зависела от создания того, что он называет «свободными ресурсами» (“free-floating resources”), то есть ресурсами, не привязанными к локальным институтам, каковой, например, является прибыль от торговли на дальние расстояния или горнодобычи. Следовательно, увеличение или сокращение подобных свободных ресурсов становятся основной движущей силой в истории по Эйзенштадту, хотя он в основном занимается лишь описанием, а не объяснением их метаморфоз. Он уделяет мало внимания тому, как империи эксплуатировали завоеванные территории, и не дает никакого объяснения тому, как и почему подвластные народы порой поднимали восстания. В результате, историческое исследование Эйзенштадта не содержит в себе временной составляющей: создается впечатление, что те империи, которыми он занимается, находятся под незначительным влиянием их прошлой истории, а их взлет и упадок представляются последствиями событий, выбивающихся из общего порядка вещей.
Конечно, по своим последствиям для империй наиболее весомы такие события, как завоевание колоний, а для колоний — их подчиненное положение в рамках империи. Когда мы изучаем имперские общества в их обособленности от остальных, как поступают многие социологи и историки, мы не уделяем внимания тому, как усилия подобных доминантных обществ по извлечению богатств и осуществлению геополитического контроля над другими частями света приносят им выгоду и формируют их облик. Когда мы исследуем бывшие колонии и территории, находившиеся под непрямым правлением, необходимо обращать внимание на то, каким образом способы их эксплуатации в прошлом продолжают оказывать на них свое формирующее и ограничивающее воздействие. Нынешние формы господства усугубляют подобную прошлую эксплуатацию, которая в свою очередь увеличивает их вероятность.
Любой разбор экономики США, не учитывающий гегемонистское положение этой страны в мировой экономике, будет частичным и искаженным. Любая работа о политической жизни США, исключающая из рассмотрения неоднократные вмешательства Америки в дела государств по всему миру, не поможет понять, как распределяет свой бюджет федеральное правительство, как конкурируют за власть партии, что думают о себе самих и своей стране американцы и как национальное правительство учреждает и реализует свои гражданские программы. Даже если какая-то страна, например Британия или Франция, уже больше не владеет своей империей, ее экономика, культура и политическая система, а также этнический состав ее населения и отношения между различными группами этого общества могут быть поняты только с учетом этого колониального наследия.
Что же предприняли исторические социологи для выяснения смысла того, каким образом империализм и неформальные способы господства сказались и на правителях, и на тех, кем правят? Один из подходов заключается в том, чтобы изучить, как колониализм сформировал национальные идентичности. В вводной главе мы встретились с аргументом Валлерстайна о том, что Индия — в качестве культурной категории, а также политической единицы с установленными границами — была создана британским завоеванием и движением за независимость. Если бы усилия французов по завоеванию части Британской Индии увенчались успехом, Индия, возможно, была бы теперь разделена на северную и южную Индию, две страны с различной культурой. Или если бы движение за независимость объединило индусских и мусульманских активистов или если бы последние британские властители Индии придерживались иной стратегии, раздела, возможно, и не произошло бы, а нынешние Индия, Пакистан и Бангладеш были бы единой нацией. С точки зрения Валлерстайна, национальные идентичности совпадают с национальными границами, причем те и другие устанавливаются в ходе конфликтов между имперскими державами, а затем благодаря успеху либо ограниченности движений за независимость.
Бенедикт Андерсон утверждает, что имперские державы, отчасти сознательно, а отчасти в силу обстоятельств, создавали в своих колониях национальные культуры также посредством насаждения среди лингвистически неоднородного населения своего собственного языка (английского, французского и испанского). Газеты, созданные отчасти имперскими, а отчасти местными деятелями (в последнем случае зачастую для того, чтобы служить голосом сопротивления иностранному владычеству), взращивали «печатные языки», которые начинали вытеснять родные устные языки и «закладывали основы национального сознания <…> зародыш национально воображаемого сообщества» (Anderson, [1983] 1991, р. 44; Андерсон, 2001, с. 67). В языке и печатной культуре Андерсон распознает причинное звено между имперским завоеванием с культурным доминированием и появлением националистического сопротивления. С точки зрения Андерсона, наибольшее значение культура имеет в специфические, переломные моменты истории и оказывает воздействие главным образом на националистические чувства, у которых затем появляется их собственная причинная сила. Модель Андерсона подразумевает, что, как только национальные идентичности созданы, влияние культуры после этого уменьшается, даже если ее автор и не прослеживает эту позднейшую историю[10].
Империализм также сказывается и на социальных отношениях и этнических идентичностях и размежеваниях в рамках колоний. Пьер Бурдье начинал свою карьеру в Алжире в последние годы французского владычества. Он пришел в выводу, что в борьбе против французского владычества сформировалась не только алжирская идентичность, являвшаяся одновременно и националистической, и арабской, но также были трансформированы и локальные идентичности, в результате чего произошла маргинализация неарабоговорящих жителей, на которых смотрели как на членов племен, не воспринимая их в качестве полноценных алжирцев (Bourdieu, 1958)[11]. Таким образом, французский колониализм, создав особую разновидность алжирской идентичности, ограничил для маргинализированных групп возможность вступить в модернистское общество и капиталистическую экономику и извлечь от этого выгоду. Акцент Бурдье на культуре и ее месте в социальных отношениях ограничивает его внимание к развитию и функционированию алжирской экономики и государства. В результате, он мало что может сказать о траектории развития Алжира после получения независимости или об отношениях между колониальными и постколониальными институтами и политической жизнью.
Империализм сказался не только на колонизированных, но и на колонизаторах. Кумар (Kumar, 2003) полагает, что современная британская идентичность отражает ее имперское прошлое и что о своей «британскости» и отличии их страны от других британцы думают на языке идей и практик, которые формировались во время расцвета
