Морис Самюэл - Кровавый навет (Странная история дела Бейлиса)
(100) Только однажды промелькнула перед нами попытка Николая к самостоятельному решению: "Ты пишешь мне, что я должен быть твердым, повелительным; да, конечно, так нужно, и будь уверена, что я об этом не забываю; однако нет надобности все время быть резким; поверь, иногда сдержанное язвительное замечание бывает достаточно, чтобы поставить человека на место".
Бедняга! Лицом к лицу с другим человеком он не был способен на язвительные замечания; он был мягок и мил, что не мешало министру, после любезной аудиенции, придя домой, найти у себя письмо, извещающее его об отставке.
В исторической перспективе, женоненавистники отличали еще одно свойство Александры. Она была до помешательства суеверной. Николая, по сравнению с ней, можно было бы назвать рациональным человеком. Она набрала такой ассортимент юродивых, мошенников и шарлатанов во дворец, что любой муж должен был бы стать предметом насмешек.
Все эти люди довольно быстро сменяли друг друга, пока чудовищный Распутин, вскоре после своего появления при дворе в 1905 г., не вытеснил всех соперников. Только в 1916 г., когда он был убит группой монархистов* (в их числе были два члена императорской фамилии) - окончилась его власть над императрицей.
Бесстыдного и наглого Распутина помнят наравне с Николаем. Он, как сатир, проказничал на политической сцене - грязное, безграмотное, ненасытное, сластолюбивое животное. Пьяница, любитель цыганской музыки и проституток, он бесчинствовал в общественных местах. Хитрый, по своему патриот, одаренный гипнотической силой, обладая такой физической выносливостью, что убивавшим его пришлось стрелять в него несколько раз, после того как он, ничего не подозревая, проглотил количество цианистого калия, достаточное чтобы убить лошадь. Этот факт был редкой иллюстрацией поговорки: "чего человек не знает, то ему не повредит".
Чувствуя, что осуждающие мемуаристы утомительны в своем единодушии, а поэтому не внушают доверия, мы обратились к Ренэ Фюлоп-Мюллеру, признающему себя его защитником. Он сказал: "Даже его жена и дети не сомневались, (101) что он обладал силой изгонять беса из человека; жена переносила его измены совершенно спокойно и терпеливо, никогда она не делала ему упреков. Она была убеждена, что высокая миссия была вверена Григорию Ефимовичу Распутину Богом и что все его дебоширство имело святую цель".*
Эта необычайная приспособленность в супружеских взаимоотношениях, такая отличная от примера, даваемого царской четой, была единственным основанием для "защиты" Распутина. В остальном же - бессовестное его вмешательство в государственные дела - никогда никем не было оправдано, а его сомнительные достоинства с определенным душком были признаны всеми его серьезными критиками.
Распутин был против преследований религиозных меньшинств, но какова была ценность такой оппозиции у мошенника, посвятившего себя абсолютному самодержавию, кормившему его?** Было намерение*** - такая мысль была высказана - обратиться к нему с просьбой об его вмешательстве для прекращения дела Бейлиса. Но приличные люди избегали контакта с ним, да и сомнительно было, чтобы он мог противоречить планам столь приятным сердцу царя.
Распутина подозревали в принадлежности к хлыстовской секте; он проповедовал соблазнительную доктрину, приписываемую древним гностикам, по которой покорение плоти лучше всего достигается, когда человек сначала всецело поддается соблазну.
Если таковые подозрения были справедливы, Распутин, безусловно, был самым выдающимся членом хлыстовской секты по своим способностям и по усердию в следовании их догме, по мировой своей славе и по высокому положению тех особ, на которых распространялась его "религиозная" деятельность.
Некоторые высокопоставленные придворные дамы принимали участие в его "богослужениях" и ходили слухи, что сама царица не была им чужда. Каковы бы ни были сексуально-религиозные тайные эмоции Александры, трудно вообразить, чтобы между нею и Распутиным были интимные отношения.
Все-таки перед глазами развертывается любопытная панорама: чистая, идиллическая семейная жизнь императорской семьи и одновременно - дружба императрицы с грубым (102) животным, непристойным и неистовым развратником, превратившим все, что происходило в императорском дворце, во всероссийский и международный скандал. "Маленькие женщины" Луизы Олькот и "Фанни Хилл", порнографический роман 18-го века вдруг стали между собой мирно сожительствовать. Это сравнение, впрочем, звучит обидно для "Фанни Хилл", где нет ни пьянства, ни политического мошенничества.
Распутин не тронул одну только царскую семью; в остальном же этот роковой "божий человек" достиг почти полного контроля над назначениями министров и других лиц и при посредстве императрицы производил сильнейшее давление на Николая во всех сферах.
Александра писала Николаю в последние месяцы их царствования: "Вся моя надежда на нашего друга - он только и думает о тебе, о нашем мальчике и о России. Он поможет нам во всех трудностях; нам предстоят тяжелые времена, но у нас есть божий посланец, и он проведет нас через все рифы, а твое маленькое солнышко (т.е. она сама) стоит за тобой как скала и никогда не дрогнет". - Эта двойная метафора означает, что она сама стоит за Распутиным, и он, в свою очередь, - за ней.
И еще она добавляет: "Если бы не он, все было бы давно кончено". Все очень скоро и было кончено после того, как она писала эти слова.
Распутин интересует нас только, поскольку он помогает нам восстановить картину начала нашего века и выявить "душу дела", легшую в основу нашей драмы. Что касается императрицы, то никто не посмел бы тогда вымолвить ни единого слова против "святого старца"; она верила всей душой, что жизнь ее больного сына и судьба России зависит от его таинственной силы. Она приписывала врагам Распутина все несчастья, постигшие страну, и предсказывала, с какой-то извращенной интуицией, что смерть старца повлечет за собой окончательную катастрофу.
Она похоронила его простреленное пулями тело в дворцовом саду, построила над его могилой часовню и приходила туда молиться каждую ночь.
Через два месяца после его смерти царь был свергнут (103) с престола, а через полтора года Николай и Александра, царевич (чья жизнь обеспечивалась "святым старцем", посланным им с неба) и вся остальная царская семья были расстреляны.
Нам представляется невероятным, чтобы в последние минуты ее жизни, ей пришла бы в голову мысль, что именно она и Распутин больше чем кто-либо другой во всей России, способствовали этому страшному концу.
А о чем думал Николай в последние минуты своей жизни? Промелькнула ли перед ним хоть раз, со дня его отречения и до его смерти, мысль о степени его собственной вины, вины его жены и Распутина? Понял ли он, что он прошел через жизнь, как сквозь сон, как лунатик? И что в его сновидениях реальность являлась ему очень редко, и то совершенно искаженная?
Однажды, незадолго до своего отречения, он схватился за голову и закричал: "Возможно ли, что в течение двадцати четырех лет все было ошибкой?* Если вопрос этот не был риторическим, то к чему он относился: к его умению управлять страной, или же к его принципам?
До той ночи, когда Николая на рассвете разбудили в последнем месте его изгнания (в городе на границе с Сибирью - какая жалкая ирония возмездия), за 18 месяцев мытарств, перемещений, беспрерывных унижений и все больших и больших лишений - у него было достаточно времени для размышлений.
Много рассказано о том, как царь и его жена прошли через страшный свой ад с достоинством, свидетельствующим об их чистой совести и врожденной душевной тонкости, только в конец изуродованной абсолютной властью.
Однако у нас есть основания предполагать, что совесть Николая быть может его и тревожила; он не всегда был убежден в святости и незаменимости того, кого императрица принимала за светящийся в ночной мгле маяк. Царь допускал, что Распутин, посредством гипноза, мог помочь царевичу тогда, когда врачи теряли надежду, но для него так же важно было успокаивающее влияние Распутина на императрицу и на всю домашнюю атмосферу; оба эти фактора для него имели важное значение.
И все же с ним иногда можно было говорить о (104) деморализующем влиянии Распутина на правительство и на всю страну; он обыкновенно слушал это в смущении, а в одном случае ответил глуповато: "Лучше иметь одного Распутина, чем десять истерик в день".*
3.
Если и есть что-то трогательное в привязанности Николая к семье и некоторое благородство в его поведении в последние месяцы жизни, мы считаем полным вздором широко распространенное мнение, что он был добрым человеком. Каков бы он ни был в детстве, достигнув зрелости он стал слащаво сентиментален.
Нервы его не могли переносить страдания вблизи; страдания же на расстоянии, даже когда они были причинены им самим, оставляли его совершенно равнодушным. Иногда он мог вызвать в себе какую-то отдаленную благожелательность, если только его интересы (как он их понимал) не были затронуты; но как только от него могла потребоваться какая-либо личная жертва, или же если ему угрожали вторжением в его внутренний мир, где в центре стояла непоколебимость абсолютной монархии - вся его благожелательность мгновенно испарялась. "Когда ставился вопрос о защите его, ниспосланной ему от Бога власти, говорил Керенский, Николай II сейчас же делался хитрым, упрямым, порой безжалостным человеком".**
