Вера Бокова - Повседневная жизнь Москвы в XIX веке
Пожарные обозы размещались на особых дворах, обычно рядом с полицейской частью. Здание у полиции и пожарных было общее, и каланчи стали их отличительной особенностью и указателем. Представляли они собой многометровые башни, обычно самые высокие сооружения в своем районе, с которых хорошо просматривалась вся территория. Наверху у каланчи были смотровая площадка и высокий шпиль с рогулькой на конце. На площадке круглосуточно дежурили двое караульных, непрерывно расхаживавших в разные стороны и наблюдавших за окрестностями. Когда случался пожар, на каланче выкидывали сигнал — черные кожаные или брезентовые шары и прямоугольные черные мешки с намалеванными на них желтыми крестами, в различных сочетаниях. Этот пожарный сигнал поддерживали каланчи других частей. Один шар обозначал, что горит в Городской части, два шара — в Тверской, три шара — в Пречистенской, четыре — в Арбатской. Яузская часть обозначалась двумя шарами и крестом под ними и т. д. Если выкидывали еще и красный флаг, это означало большой пожар, требовавший сбора всех пожарных частей города. От этого способа пожарного оповещения произошли московские выражения: «забрать под шары», «провести ночь под шарами» (то есть в полицейском участке). В ночное время вместо шаров вывешивали белые фонари, а вместо крестов — красные.
На тревогу выбегал дежурный вестовой, вскакивал на лошадь и летел узнавать, где именно горит, в то время как пожарные запрягались, надевали каски, выкатывали бочки с водой. Вернувшийся вестовой уточнял место пожара. Через 2,5 минуты после этого пожарный обоз обязан был выехать на тушение, а еще через 9 минут — прибыть в самую отдаленную точку своей части.
Выезд пожарных команд всегда был ярким зрелищем и собирал большую толпу зевак Лошади в пожарных командах были подобраны по росту и масти, — в Тверской все как одна желто-пегие (пятнистые), в Рогожской — вороно-пегие, в Хамовнической — соловые (желто-песочные) с черными хвостами, в Сретенской — соловые с белыми хвостами и гривами, в Пятницкой — вороные в белых чулках, в Городской — чисто белые, в Якиманской — серые в яблоках, в Таганской — чалые (темные с сединой), в Арбатской — гнедые, в Сущевской — светло-золотистые, в Мясницкой — рыжие, а в Лефортовской — караковые (черно-коричневые). Не было москвича, который не знал бы этих признаков и не умел по конской масти определить районную принадлежность пожарной команды. Впрочем, было среди пожарных и пешее подразделение, обслуживавшее торговые ряды Китай-города.
Багры везли на повозках, запряженных четверкой, насос — на тройке, бочки с водой — на парах лошадей, пожарные рассаживались на краях повозок — все как один крепко сбитые, в блестящих медных касках, на которых красовалась надпись «Всегда готов» и обязательно с закрученными усами, молодец к молодцу. Защитной одеждой у огнеборцев были суконная куртка и штаны, ближе к концу века — одежда из брезента, дополненная металлической каской и грубыми сапогами с подбитыми гвоздями подошвами. Впереди с факелами мчались верховые и изо всей мочи дудели в трубы, а замыкал поезд брандмайор в коляске, запряженной тройкой. Грохот, звон, звуки трубы, цокот конских копыт, вылетающие из-под них искры — тут было на что посмотреть.
Пожар был не только несчастьем, но и грандиозным зрелищем, наполненным сильными ощущениями. В скудной на развлечения Москве любили смотреть на то, как тушат пожары, на драматические и комичные сценки, которые при этом разыгрывались; восхищались героизмом и ловкостью пожарных, которые, используя самые примитивные приспособления и поминутно рискуя жизнью, совершали настоящие чудеса на мокрых и скользких лестницах и карнизах, на крутых скатах крыш, летом в невыносимой жаре и духоте.
Наиболее сильные пожары надолго застревали в городской памяти — и это не только знаменитейший пожар 1812 года, соединенный с недолгой, но важной в московской истории французской оккупацией. Своими масштабами это бедствие в немалой степени было обязано тому, что московский генерал-губернатор граф Ф. В. Ростопчин распорядился эвакуировать из города пожарные части со всем снаряжением, так что французам тушить огонь было попросту нечем. Этот пожар был и символом, и важной вехой, навсегда разделившей историю города на «допожарную» и «послепожарную». Последствия его наблюдались потом почти два десятилетия. Еще и в конце 1820-х годов на Пречистенке «красовались» обгорелые руины дома Всеволожских, на Воздвиженке был пустырь на месте дома князей Долгоруковых (потом на этом месте возник «мавританский замок» Арсения Морозова), в Армянском переулке, вблизи Остоженки, в Лефортове и во многих других местах тоже очень долго оставались пустыри с руинами и без руин. В 1826 году по случаю коронации Николая I генерал-губернатор князь Д. В. Голицын вел переписку с Комиссией о строениях о приведении сгоревших домов в благообразный вид, но и в середине 1830-х годов в Москве еще нередко можно было наткнуться на заросшие остатки пожарища.
Очень сильными пожарами запомнился 1834 год. С середины мая тогда установилась жара и засуха, и скоро начались пожары, которые продолжались непрерывно все лето, особенно на окраинах — в Лефортове, у Крестовской заставы, в селе Всехсвятском и др. Иногда загоралось одновременно в четырех-пяти местах, так что в городе совершенно справедливо подозревали поджоги.
Обер-полицмейстером в то время был Л. М. Цынский. Он «выходил из себя, отыскивая зажигателей. Несколько лиц, заподозренных совершенно неосновательно, заплатили жизнью под побоями рассвирепевшей черни. Паника тяготела над жителями: многие держали большую часть своего имущества уложенной, как в дорогу, в чемоданах, сундуках, узлах, чтоб иметь возможность выносить его при начале пожара. По ночам составлялись из жителей караулы, независимо от ночных сторожей и полицейских. Настала осень, пошли дожди, а пожары не прекращались. Стали говорить о приезде в Москву императора Николая, и жители ободрились, надеясь, что присутствие государя разом прекратит бедствие, заставив полицию усилить бдительность. Вначале надежды не оправдались: в самый день приезда государя было 4 пожара в разных концах города. Однако после этого пожары стали становиться реже и вскоре совсем прекратились. Говорили, что переловлено было до 60 поджигателей, которые были преданы суду и потерпели заслуженную кару»[95].
Памятен остался горожанам и пожар Большого театра 11 марта 1853 года, «смотреть» который сбежалась громадная толпа. Пламя бушевало несколько дней, и потом было множество рассказов о происшествии, в частности, о подвиге кровельщика Василия Гаврилова, который с опасностью для жизни вскарабкался по желобу до крыши горевшего театра, чтобы бросить веревку погибавшему рабочему, и тем спас его от верной смерти. И хотя спасенный храбрецом был всего один, москвичи с увлечением передавали друг другу подробности о множестве им спасенных.
Надолго запомнился и пожар 2 июля 1862 года в Рогожской. «Деревянные дворы и дома пылали адским огнем. Небо было красное. В воздухе летали пылающие клоки сена, рогож. Отчаянный крик народа, ржание лошадей, мычание коров… Гонимые паникой и животные и птицы лезли в огонь. Над страшным пламенем взлетела стая голубей и погибла в огне. На близлежащих улицах все было связано в узлы и сложено на возах, люди не спали и готовы были каждую минуту выехать куда глаза глядят.
За валом стоял дегтярный двор, на котором всегда были тысячи пудов дегтя в бочках, — перекинуло и туда, и он запылал. Черный, густой дым повалил от него, а по земле тек горящий деготь. Народ просто обезумел.
Вся Москва съехалась на это невиданное зрелище. За водой ехать было далеко — на Яузу, а к ней надо спускаться и подниматься по очень крутой и высокой горе. Колодцы все иссякли, большинство из них было в огне… Пожарные и лошади их обессилели; наконец бросили тушить, предоставляя все воле Божией»[96]. Пожар продлился трое суток и лишь затем стал стихать.
Помимо наводнений и пожаров Москву не обходили и иные бедствия, но все же на протяжении XIX столетия их было не очень много. 14 октября 1802 года произошло небольшое землетрясение: всего два толчка. Оно хорошо ощущалось на Трубе, Рождественке и за Яузой, где в домах качались люстры и иногда колебалась мебель. Следствием стали трещины, появившиеся кое-где в стенах, а в одном месте просела земля на аршин в окрестности. После этого несколько дней висел густой туман, что, как считали, тоже было связано с землетрясением. Это событие стало одним из самых ярких впечатлений детской жизни А. С. Пушкина и было описано Н. М. Карамзиным.
27 июня 1828 года над Москвой пронеслась буря, оставившая по себе долгое воспоминание у очевидцев. Было снесено множество крыш, труб, ставень, церковных крестов и даже глав, повалены заборы, вырваны с корнем деревья, разбиты стекла в окнах. Орлы на Кремлевских башнях были сорваны или погнуты, а Александровский сад представлял собой подобие озера, из которого там и сям торчали деревья. На колокольне Ивана Великого убило звонаря и было еще трое погибших. И все же это бедствие было потом перекрыто ураганом 1904 года, в одночасье истребившим целую Анненгофскую рощу и изрядно покалечившим парк в Кузьминках и лес в Люблине.
