Вера Бокова - Повседневная жизнь Москвы в XIX веке
С течением времени в гарное масло стали добавлять скипидар, что усилило довольно неприятный запах от фонаря, но сократило кражи. С 1843 года кое-где заливали в фонари смесь спирта и скипидара, что считалось дешевле, чем «масляно-минеральная смесь» (чистый спирт тоже когда-то пробовали, еще в 1760-х годах, но тогда через полчаса после начала их работы в Москве не осталось ни одного пригодного к работе фонарщика).
К началу XIX века число московских фонарей достигло трех с половиной тысяч, а к 1860-м имелось 2292 масляно-минеральных фонаря и 4368 конопляно-масляных. К концу века на городских улицах было более 20 тысяч различных фонарей. С 1850-х годов в России началась переработка нефти, и в 1864 году на улицах Первопрестольной появились первые керосиновые светильники. Через два года в городе исчезли последние масляные фонари. Для обслуживания новых светильников по-прежнему использовались фонарщики, только на сей раз им приходилось таскать за собой канистру с «фотогеном», как поначалу называлось новое горючее средство. «Фотоген перед домом генерал-губернатора горит как солнце, — свидетельствовал историк М. П. Погодин, — а чуть подальше к Охотному ряду все тускнеет и приравнивается к нашему доброму конопляному маслицу»[87]. Впрочем, даже самый яркий керосиновый фонарь давал примерно 12 свечей, так что «солнцем» он мог считаться лишь по контрасту с действительно тусклым масляным освещением.
Снаряжение фонарщика сделалось заметно тяжелее и в целях сбережения сил многие из них оставляли свое имущество — «промасленный керосином ящик на колесах с убогими принадлежностями их ремесла — стеклами, щетками и пр.» — где-нибудь в тупичке между домами «и ни одному вору не приходило в голову поживиться этим добром»[88].
В 1868 году на московских улицах появились также первые газовые фонари. Поначалу они были не ярче керосиновых и вызывали большие сомнения у горожан: упорно ходили слухи о какой-то особой ядовитости светильного газа. Газовый фонарь по-прежнему приходилось ежевечерне зажигать и выключать, но для этого уже не требовалось залезать на его верхушку: весь механизм был спрятан в цокольной части, откуда пламя поднималось к светильне (так же, как это делается в наше время при зажигании олимпийского огня). К концу века, когда благодаря новоизобретенной газокалильной сетке яркость газового светильника возросла почти втрое, такие фонари были установлены на Тверской, вдоль наиболее оживленной части Бульварного кольца и на центральных набережных. Вдоль бульваров были устроены резервуары, куда дважды в неделю по резиновому шлангу («кишке») перекачивали сжиженный газ из особых фургонов. Таким же образом перекачивали газ и в резервуары жилых домов с газовым освещением: «В цоколе с наружной стороны здания находился клапан, к нему привозили на паре лошадей длинный железный цилиндр с газом, привертывали к клапану резиновый рукав и пускали газ. Он проходил по трубам в большие резервуары, помещавшиеся внутри зданий. При таком примитивном способе перекачки много газа улетучивалось наружу и на большом пространстве сильно пахло газом. Публика, зажимая носы, обходила на почтительном расстоянии эти пахучие операции»[89].
В 1856 году москвичи имели возможность впервые познакомиться с электрическим светом. В дни коронации Александра II на башнях Кремля и на Лефортовском дворце были установлены десять прожекторов — «электрических солнц», которые произвели тогда на публику огромное впечатление.
В 1883 году на Кремлевской набережной, Каменном мосту и Петровских линиях, а также рядом с храмом Христа Спасителя (это было во время коронации Александра III) появились первые электрические фонари, вокруг которых долго потом толпились любопытные. Природа электрического света простой публике была неясна, и под фонарями разгорались жаркие споры: «разбери таперича, что тут горит: огарок не огарок, кислота не кислота, и масла не видать». Обычно сходились на том, что «оно», то, что горит, «лектричество», — а «тут и тюлений жир, надо полагать, и скипидар, а больше дух от него», а может, и просто «самоварный угар», — накачивается в светильню «по проволокам»[90]. Появление электрического света, между прочим, дало возможность работать в вечернее время: раньше, при открытом огне, с наступлением сумерек всякие уличные работы останавливались.
Около того же времени электрическое освещение стало приходить и в частные дома, и довольно долго потом оставалось сенсацией. В моду вошли «электрические балы», на которые гости приглашались специально с целью полюбоваться новинкой. Эти мероприятия создавали у участников множество сильных ощущений. Дамы долго и с содроганием вспоминали, как скверно они тогда выглядели: состав керосинового (или газового) и электрического света был слишком различен, и макияж, наложенный при керосинке, при новом освещении просто ужасал. Одна хозяйка дома оказывалась свежа, как персик, и, конечно, оставалась очень довольна своим вечером.
У мужчин на «электрическому балу» тоже находилась забава. «Когда в 1888 году известный миллионер Дервиз завел у себя дома электричество, — вспоминал В. А. Нелидов, — то развлечением для его гостей было: „пойдем свет зажигать“. Входили в темную залу, хозяин дома поворачивал кнопку. Все восхищались и удивлялись»[91]. Стали освещать электричеством и театры, причем поначалу случалась паника, потому что горел новый свет прихотливо и иногда неожиданно выключался. В эти моменты публика в ужасе вскакивала с мест и бежала к дверям, но тут свет вновь вспыхивал и суматоха прекращалась.
Недостатка в воде московское народонаселение, казалось бы, не имело. Помимо трех больших рек — Москвы, Яузы и Неглинки (последняя к началу XIX века частично уже была спрятана в подземный коллектор, а к концу века оставалась на поверхности лишь в самых верховьях, в виде нескольких позднее засыпанных прудов), в городе имелось несколько десятков ручьев и речушек и множество прудов. Но даже берега Москвы-реки, не говоря уже о прочих речках и ручьях, набережных почти не имели. Со стороны Замоскворечья выхода к воде практически не было: весь берег сплошь был застроен амбарами и складами. В других местах теснились на воде бесчисленные барки с сеном и хлебом. Возле Крымского моста располагались плоты, и мальчишки летом бегали туда купаться с некоторым риском для жизни, так как течение в этом месте было довольно сильное. «Едва-едва, бывало, выберешься из воды — ноги так и уплывают под плот», — вспоминал Н. П. Розанов[92]. Зато ближе к окраинам берега вольно спускались к воде и поэтично зарастали травой и плакучими ивами. На реках строили бани, заводы и мастерские, над ними возводили мостики, вносившие большое своеобразие в окраинные московские пейзажи.
Возле Зачатьевского переулка существовал перевоз на другой берег Москвы-реки. Здесь же за 30–50 копеек можно было взять лодку напрокат, чем охотно и пользовались москвичи, особенно в праздничные дни, и отправлялись вплавь на Воробьевы горы. После половодья и до тех пор, пока у устья Канавы (Водоотводного канала) не устанавливали съемную летнюю Бабьегородскую плотину, река сильно мелела, ее дно кое-где даже совсем обнажалось и лишь посередине ленивым ручьем струилась вода. Эти частые мели даже породили своеобразный сезонный промысел, которым занимались в основном прибрежные жители из тех, кто не имел постоянных занятий.
Люди несведущие и плохо знавшие нрав реки, нередко попадали впросак брали лодку, а через какое-то время — р-раз! — и садились на мель. Лодка с празднично разодетой компанией, с визжащими барышнями, гитарой и самоваром принималась тихо крутиться на одном месте; гребцы тщетно пытались столкнуть ее веслами, но это обычно не помогало. Лезть в воду — означало безнадежно испортить единственный праздничный костюм. Разоблачаться при барышнях было неловко, да и холодновато — все же стояло еще не вполне лето. Вертевшиеся люди начинали отчаянно озираться по сторонам, а потом и звать на помощь. И вот тут от берега отделялась фигура, либо закутанная, как капуста, в обрывки клеенок, либо просто полуголая и притом ярко-багрового цвета (попробуй-ка, пополощись в холодной воде!) и медленно брела по реке в сторону застрявших. Подойдя вплотную, спаситель обдавал пострадавших густым духом лука и перегара («а без этого в нашем промысле нельзя!») и сипло возвещал: «Полтинник!» Запрос был безбожный; седоки принимались торговаться и обычно сговаривались на 15–20 копейках. После этого умелец наваливался на лодку, подавал ее назад, цеплял большим крюком, висевшим у него на плече на веревке, и, закинув веревку на плечо, выводил страдальцев на чистую воду, гуляющие отплывали, но довольно скоро история повторялась, и новый благодетель, привычно поторговавшись, вновь тем же способом зарабатывал свой пятиалтынный.
