Революции светские, религиозные, научные. Динамика гуманитарного дискурса - Коллектив авторов
Мама пошла в церковь вечером, а к нам пришла эта комиссия – вот этот комсод самый, четыре человека <…> Мама, когда шла в церковь, позамыкала всё – амбар<…> Ну всё было, что надо, по-хозяйски <…> Пришли эти – забирать у нас<…> Пришли, говорят старшей сестре: «Открывайте, мы комсод, мы будем забирать у вас пшеницу, коров, лошадей, зерно выбирать всё». Мы плачем.
Как забирать? Мы ж с голоду подохнем. Плачем: «Дядя <…>». Ну, маленькие, те еще меньше меня, а сестра говорит: «Я не дам ключи, мама не велела». – «Не дашь – будем ломать двери». Ну, начали тарахтеть-ломать, она вынесла – зачем ломать? Вынесла ключи, да и отдала. Может, испугалась девчонка – не знаю я. Я ж меньшая была намного её. Приехали ихние эти <…> ну, ихние подводы <…> И масло забрали, и муку забрали, и пшеницу забрали, лошадей забрали, коров забрали <…> [ЮЭЭ 2009].
Самый тяжёлый период в жизни не только семьи Александры Сергеевны, но и станицы и всего края, начался в тридцатые годы ХХ в., когда разразился голод. По воспоминаниям рассказчицы, в Ейском районе он начался в 1933 г. Среди жителей передавались из уст в уста истории о людоедстве:
Ничего абсолютно не было. В голод у нас в Ясеньке, я как сейчас знаю, Шафоровка поела, мама говорила<…> своих троих детей<…> Троих детей своих поела в голод. А Грищиха (ну, Грищенко, забыла уже и как ее<…> Клавка? Не знаю, забыла, как ее звать) поела свою девочку. Она ее зарезала, убила или что там? А как узнали? Да к девочке пришла соседская девочка, подружка. А мама этой девочки, она ее уже зарезала или убила, не знаю я как, наварила холодцу. А голод был же. А мама девочку эту соседскую, подружку: «Сидай, я тебе хлодцем угощу». Холодец. Она села, девочка, стала есть, и попался ей мизинчик. Она бросила, пошла домой, рассказывает маме<…> А там – в сельсовет потом<…> А сельсовет – в милицию [ЮЭЭ 2009].
Интересен и рассказ о том, как сам народ учинил расправу над такой преступницей:
А потом эту Грищиху<…> мама говорила, что на лбу выжгли «Людоед» и гнали плетьми до города. А в городе не знаю, где ее там потом дели. Может, гнали пока, убили – били [ЮЭЭ 2009].
Сложно судить о правдоподобности этих историй, да это и не входит в нашу задачу, но интересно отметить отношение крестьян к таким историям, форму наказания, которая грозила двум этим матерям, по рассказам, съевшим своих детей. Позорное клеймо «людоед», выжженное на лбу, – знак особого презрения и негодования сельского общества, и возможное убийство также свидетельствуют об экстраординарности данного случая.
Среди русских крестьян существовала довольно сложная система правовых отношений – нормы обычного права, которые сосуществовали вместе с официальным правосудием. При этом только особые преступления вызывали подобный гнев и последующее тяжёлое наказание со стороны общины. Зачастую драки, приведшие к плачевным для пострадавшего последствиям, или даже убийства осуждались на мирском сходе, и виновный нёс наказание, но редко оно было таким жестоким и к тому же приводило к физической расправе.
Для того чтобы выжить во время голода, отец Александры Сергеевны решил вывезти семью из региона. В арбу запрягли чудом оставшихся лошадь и корову и направились на юг. А. С. Кодаш вспоминает, что в немецкой колонии Воронцовка отец просил милостыню для семьи, и путникам дали булку хлеба – во время голода неслыханная щедрость:
Папа пошел и просил<…> Несет вот такую булку – белая-белая – хлеба. Мы рады-ы! Ой-ой-ой<…> Вот немцы дали булку хлеба такую здоровую [ЮЭЭ 2009].
В итоге семья Лёгких после долгих скитаний оказалась в Осетии. Отец нанялся работником по аулам, а мать с детьми жили в съёмном доме:
<…> там негде развернуться было – так, корзиночка<…> [ЮЭЭ 2009].
Александра Сергеевна вспоминает, что в Осетии их принимали не очень радушно, поскольку к русским в целом там относились с опаской и даже некоторой неприязнью. Например, рассказчица вспоминает, как однажды пьяный хозяин дома грозился вырезать всех русских:
Русских всех вырежу, потом на войну пойду! [ЮЭЭ 2009].
Немного пожив в Осетии, отец принял решение перебираться в Чечню, поскольку «люди говорят, там чеченцы лучше» [ЮЭЭ 2009]. В Чечне семья тоже сняла себе жильё, отец искал случайную подработку в аулах. Дети же ходили просить милостыню по домам:
«А голод не свой брат, лучшее просить, чем украсть» [ЮЭЭ 2009].
Чаще всего местные жители давали им немного хлебных лепёшек или «чуреков», как их называет А. С. Кодаш.
Вскоре, когда в семье появились небольшие деньги, мать решила сама печь хлебные лепёшки из кукурузной муки и продавать их около поезда, в торговле ей активно помогала и Александра Сергеевна. Она вспоминает:
И вот придем, поезд пришел, стоим рядом. И я кричу: «Чуреки! Горячие! Хорошие! Навались, у кого деньги завелись!» Вот это кричу я, да, а мама стоит же молча. И я распродаю и еще ведро себе у мамы тяну опять. И они: «Ой, девочка, какая умница!» – очередь встанет! [ЮЭЭ 2009].
Затем семья на короткое время переехала в Гудермес, где детей вновь посылали просить милостыню:
Мама скажет: «Пойдите, попросите – дадут, значит – спасибо, не дадут – тут же поворачивайтесь и идите» [ЮЭЭ 2009].
Так семья Лёгких сумела выжить во время голода. В конце 1930-х гг. они вернулись на Кубань, как и почему – Александра Сергеевна не любит вспоминать.
В Ейском районе Александра Сергеевна вышла замуж за Ивана Кодаша, но на этом её путешествия по необъятной стране не закончились. Она вместе с мужем завербовалась на знаменитые «стройки века» и отправилась на Курильские острова. Александра Сергеевна рассказывает, что на неё произвела сильное впечатление железная дорога до Владивостока, вдоль которой на скалах были написаны имена:
А люди постарше меня были ещё, ехали, говорят: «Вот это всё делали туннель. Это – вот эти люди, кулаки, которых позабирали, судили и отправили их на работы» [ЮЭЭ 2009].
На Курилах А. С. Кодаш и её супруг устроились работать в магазин продавцами. На территории, которая до сих пор считается спорной, по словам Александры
