Игорь Всеволжский - Ночные туманы
- До свидания, мы скоро вернемся!
Поезд состоял из теплушек и нескольких классных вагонов. Мы с трудом втиснулись в темный вагон. Нас отчаянно ругали, особенно когда я поставил сундучок кому-то на голову. Поезд тронулся поздно ночью. Мы растолкали лежавших. И заснули под их зловещую ругань, согревая друг друга.
Каков-то ты, Петроград, каково ты, военно-морское училище?
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Над Петроградом висел густой серый туман. Моросил мелкий дождик. Мы шли с сундучками своими по прямым и широким улицам, разыскивая наше училище.
На обшарпанных стенах угрюмых домов еще сохранились надписи: "Все на Юденича!", "Все на защиту Питера!".
Мы уже знали от питерцев, ехавших с нами, что в Петрограде летом свирепствовала холера и зловещие желтые кареты разъезжали по улицам. А в прошлом году весь город заполонили голодающие с Поволжья. В кинематографах показывали ленту "Скорбь бесконечная" с участием "корифея экрана" Максимова.
Лавки в домах были заколочены досками, как и у нас в Севастополе. Но когда мы перешли мост через реку, то увидели на набережной несметное количество народу. Это был толкучий рынок; здесь торговали и старым тряпьем, и флотскими мундирами, и сахарином, и подозрительными лепешками. Нас обступили неумытые личности, стали хватать наши сундучки:
- Продаешь барахлишко, братишка?
Мы еле от них отделались. Какой-то тип с налитыми кровью глазами и опухшей от пьянства мордой нацелился на мой бушлат.
Другой подошел, спросил:
- В порошочках, братки, не нуждаетесь?
- В каких порошочках? - удивился Сева.
- В кокаинчике.
- Иди ты к собачьей матери!
Вдруг все куда-то побежали, сбивая друг друга с пог. Толстая бабища растянулась на мокром булыжнике, рассыпав грязные тряпки. "Облава, облава", - доносилось до нас. Люди в кожаных куртках и милиционеры хватали всю эту сволочь и отводили в сторону, под конвой красноармейцев.
- А вы как в этот кабак затесались, товарищи? - подошел к нам пожилой матрос с маузером в деревянном футляре.
- Да вот, идем с вокзала в училище.
Он оглядел нас внимательно, но документов не спросил.
- Прямиком до Невы шагай, мимо Исаакия, там налево. До моста Шмидта дойдешь - тут вам и училище. А я, как видите, революцию от дерьма очищаю.
Тоже работа...
Сухо щелкнуло несколько выстрелов.
- А ну, идите, товарищи, как бы вас не задела. Вооружены, сволочи, мразь ползучая.,.
И он, взявшись за маузер, устремился прямо на шарахнувшуюся в сторону толпу, На ленточке его бескозырки сверкало золотом всем знакомое имя легендарного корабля.
Училище поразило нас залами, классами, кабинетами, вытянувшимися чуть ли не на километр. В них легко было заблудиться. Мы были как на большом корабле с его раз навсегда заведенной и налаженной службой, огромными окнами, выходившими на Неву, с подтянутыми старшинами, со знаменем, возле которого стоял курсантчасовой.
Под этим знаменем курсанты, оставив классы, дрались с Юденичем, шли по ломающемуся под ногами талому льду сражаться с кронштадтскими мятежниками.
В торжественные дни знамя училища выносили в зал Революции; всего три-четыре года назад в этом зале выступал Ленин!
Врач, нас осматривавший, спросил Севу:
- Гущин? А кто ваш отец?
- Военный фельдшер.
- А где он?
- Царем был сослан в Сибирь. А теперь - не знаю.
- Тогда, мне думается, я знаю. В Смольном работает Гущин. Он бывший военный фельдшер, в семнадцатом вернулся из ссылки.
- Да ну?
- А вы, как устроитесь, сходите узнайте.
Врач даже растрогался от сознания, что нашел сыну отца. Он был стар и сентиментален, у него были очень холодные пальцы, от седых волос пахло одеколоном. Нас он признал полностью годными. Мы в этом и не сомневались.
Мы даже обиделись, что нас экзаменовали довольно поверхностно, снисходя, очевидно, к тому, что мы комсомольцы и пришли с флота. Мы в снисхождении не нуждались, хотя и не осмелились сказать об этом экзаменаторам, людям весьма пожилым и почтенным, очень ученым на вид,: Почти все они были бывшими офицерами царского флота.
Мы разместились в кубрике, перезнакомились со своими будущими товарищами, и Сева, отпросившись, слетал в Смольный, откуда вернулся весь начиненный впечатлениями:
- Прихожу в Смольный, спрашиваю товарища Гущина, мне говорят: "На втором этаже, направо по коридору, четвертая дверь". А у двери - - к нему посетители. Ну, встал в очередь, жду, а как очередь подошла, захожу.
Вижу, сидит седой старик за столом, на нем китель защитного цвета, на носу очки, читает бумаги, спрашивает:
- Чем могу вам помочь?
- Помогите, товарищ Гущин, найти мне отца.
Он поднял глаза, снял очки, протер, снова надел - да как ахнет:
- Севка!
Вскочил, стул опрокинул, обнял, объятия ну прямо медвежьи. Силен, хоть старик! Расцеловались, всплакнули мы оба, а он все повторяет:
- Как я тебя искал! Как я тебя искал!
Про брата своего, дядю Степана, он уже знал.
Да! Он, братцы, Ленина на вокзале встречал и с Лениным в Смольном работал, пока Ленин не уехал в Москву. Батя здравоохранением нынче ведает. Прием закончил, комнатушку свою показал. Маленькая. Койка, да стол, да книжек десятка два.
- Мне, - говорит отец, - больше ничего и не требуется. Угостил бы я тебя, Севка, да, ей-богу, нечем.
Где уж ему угощать, сам в столовой питается!.. На флот меня благословил.
От всей нашей троицы мы написали письмо Вахрамееву, а я еще написал и Алехину. И с головой погрузились в дебри науки...
Я бы мог много рассказать о годах, проведенных в училище. Это были трудные и счастливые годы, годы плаваний на паруснике, походов на учебном корабле "Океан", практики на эсминцах. На наших глазах оживало корабельное кладбище в Кронштадте.
Вахрамеев писал с Черноморского флота:
"Пришли комсомольцы, учились в учебном отряде, на
"Меркурии" вышли в море, большой был у нас в Севастополе праздник. Были, правда, и происки подлых наймитов Антанты, но флот мы от них очищаем... Поднимаем и прочие корабли. Будет вам на чем плавать, комсомольское племя! Впрочем, уверен, что вы вернетесь на флот уже коммунистами..."
А Питер вдруг ожил, нехорошо как-то ожил, нечисто.
Пооткрылись магазины, словно в царское время, - "Мануйлов и сын", "Ресторан Чванова", "Кондитерская Лор", будто воскресли покойники. Осветились витрины, зашевелился Гостиный двор. Откуда что взялось - и ботинки, и пирожные с кремом.
На Васильевском в "Форуме" показывали картины с убийствами, автомобильными гонками, ковбоями. На Невском разгуливали вылезшие из нор нэпманы в отличных костюмах, женщины, даже сорокалетние, щеголяли в юбках выше колен, в драгоценностях, и вся эта публика держалась заносчиво и независимо.
Нас коробило. Слишком свежи были воспоминания о матросах на бронепоездах, о красной коннице, стряхнувшей Врангеля в Черное море, о курсантах училища нашего, сложивших буйные головы в боях с Юденичем и с кронштадтскими мятежниками. Торгаши, как клопы, расплодились, и их племя именовалось вновь рожденным словечком эпохи "нэпманы". Они отравляли воздух зловонным дыханием наживы. Отразилось это и на нашем училище. Однокурсник наш, Анциферов, влюбился в дочь нэпмана, девицу с лошадиной челкой на лбу, в юбчонке, не закрывавшей коленок, женился на ней и ушел из училища. Мы презирали его и ругали себя, что человека не распознали.
Васо увидел его за прилавком полутемной лавчонки в Гостином дворе: Анциферов торговал подтяжками, подвязками и бюстгальтерами. Васо плюнул ему в физиономию:
- Эх, ты! На подтяжки флот променял! Ну и сволочь!
Тот только пискнул, звать на помощь не стал. Конечно, он оказался в проигрыше. Пришло время, лавчонку прикрыли, и Анциферов отправился вместе с тестем в Нарым.
Но в тот год, когда на любом углу можно было достать не только пирожное, но и выпивку, комсомолу пришлось зорко следить, чтобы кто-нибудь, слабоватый характером, не поддался на соблазн. Тем более, что другие девицы, более дальновидные, чем та, что подцепила Анциферова в приказчики собственной лавки, предпочитали, чтобы курсант продолжал учиться и выходил в командиры. Быть женой командира Рабоче-Крестьянского Красного Флота очень удобно.
Что поделаешь? О каждом новом знакомстве курсанта мы требовали полный и подробный отчет. Были строгие времена. Я помню горячую дискуссию, попавшую даже на страницы газет: подобает ли комсомольцу носить галстук и не мещанство ли это?
"Устраним", - сказал в Севастополе матрос из Особого отдела. И партия устранила накипь, всплывшую временно на поверхность.
Мы пошли втроем в Смольный к Севиному отцу. Он засуетился: сидеть было не на чем. Мы разместились на подоконнике и на жесткой койке, прикрытой выношенным одеялом. Гущин поил нас морковным чаем и рассказывал, как его допрашивали жандармы, как сидел в одиночке.
Потом отвезли его в арестантском вагоне в Сибирь, и жил он в глухом углу, в тундре. Революция освободила его.
