Вольдемар Балязин - Россия против Наполеона
Еще более определенно выразил Александр свою решимость бороться с Наполеоном до конца в письме Бернадоту от 19 сентября. «Потеря Москвы, – писал Александр, – дает мне случай представить Европе величайшее доказательство моей настойчивости продолжать войну против ее угнетателя. После этой раны все прочие ничтожны. Ныне, более нежели когда либо, я и народ, во главе которого имею честь находиться, решились стоять твердо и скорее погрести себя под развалинами империи, нежели мириться с Аттилою новейших времен».
Следует заметить, что далеко не все сановники и даже люди из ближайшего окружения царя были настроены так решительно, как Александр. Главными из тех, кто робел и даже паниковал в эти дни, не веря в возможность России победить Наполеона, были цесаревич Константин Павлович, старый доброхот Наполеона канцлер Н. П. Румянцев и известный своей робостью генерал от артиллерии Аракчеев, ни разу в жизни не побывавший в огне сражений. А сторонниками и горячими поборниками борьбы до победы были мать царя, его жена и любимая сестра Екатерина Павловна.
Лично для Александра сдача и сожжение Первопрестольной стали высокой трагедией и заставили глубоко задуматься над тем, о чем раньше он размышлял лишь время от времени. «Пожар Москвы, – говорил впоследствии Александр, – осветил мою душу».
Отставка Барклая-де-Толли
После огромных потерь, понесенных русской армией на Бородинском поле, остатки 1-й и 2-й армий были слиты воедино. Командующий 2-й армией князь П. И. Багратион умирал в деревне Симы, командующий 1-й армией Барклай-де-Толли практически остался не у дел, исполняя отдельные поручения Кутузова.
К тому же 19 сентября 1812 года на пути к селу Тарутино Барклай заболел и подал Кутузову рапорт об отставке. Рапорт его через два дня был удовлетворен.
Прощаясь со своим адъютантом, майором Владимиром Ивановичем Левенштерном, Барклай сказал: «Я должен уехать. Это необходимо, так как фельдмаршал не дает мне возможности делать то, что я считаю полезным. Притом главное дело сделано, остается пожинать плоды. Я слишком люблю Отечество и императора, чтобы не радоваться заранее успехам, коих можно ожидать в будущем. Потомство отдаст мне справедливость. На мою долю выпала неблагодарная часть кампании; на долю Кутузова выпадет часть более приятная и более полезная для его славы. Я бы остался, если бы я не предвидел, что это принесет армии больше зла. Фельдмаршал не хочет ни с кем разделить славу изгнания неприятеля со священной земли нашего Отечества. Я считал дело Наполеона проигранным с того момента, как он двинулся от Смоленска к столице. Это убеждение перешло во мне в уверенность с той минуты, как он вступил в Москву… К тому же император, коему я всегда говорил правду, сумеет поддержать меня против обвинений со стороны общественного мнения. Время сделает остальное: истина подобна солнцу, которое в конце концов всегда разгоняет тучи. Я сожалею единственно о том, что не могу быть полезен армии и лично всем вам, разделявшим со мною труды. Я передал фельдмаршалу армию сохраненную, хорошо одетую, вооруженную и не деморализованную. Это дает мне наибольшее право на признательность народа, который бросит теперь, может быть, в меня камень, но позже отдаст мне справедливость…»
21 сентября русская армия подошла к селу Тарутино – последнему своему рубежу, дальше которого она уже не отступала.
Таким образом, Барклай прошел с русской армией весь ее горестный путь – от Вильно до Тарутина. Этот путь продолжался ровно сто дней. Он протянулся через Смоленск, Бородино и Москву, не став путем победы, но навсегда сохранившись в истории России как дорога че-сти и славы.
«Все генералы явились проститься с ним и провожали его до экипажа, – писал Левенштерн. – Все были растроганы. В эту минуту армия считала себя осиротевшею». В карету вместе с Барклаем сели флигель-адъютант А. А. Закревский, лечивший Михаила Богдановича врач Баталии и офицеры Вольцоген и Рейц.
Всю дорогу Барклай был печален и мрачен. Немногословный вообще, в эти дни он за все путешествие не произнес ни единого слова…
24 сентября 1812 года Барклай писал царю из Калуги: «Государь! Мое здоровье расстроено, а мои моральные и физические силы до такой степени подорваны, что теперь здесь, в армии, я безусловно не могу быть полезным на службе… и эта причина побудила меня просить у князя Кутузова позволения удалиться из армии до восстановления моего здоровья.
Государь! Я желал бы найти выражения, чтобы описать Вам глубокую печаль, снедающую мое сердце, видя себя вынужденным покинуть армию, с которой я хотел жить и умереть…»
Находясь вне армии чуть более четырех месяцев, Барклай потратил значительную часть этого времени на осмысливание случившегося с ним лично и прежде всего – на осмысливание произошедшего со всей ар-мией.
Барклай не знал, что его слова о «камне, который бросит теперь народ», не были фигуральны. Через несколько дней после отъезда из Тарутина дорожная карета Барклая остановилась на одной из почтовых станций неподалеку от Владимира. (Левенштерн, с чужих слов, утверждает, что это случилось в Калуге.)
То ли из-за того, что был какой-то праздник, то ли по другой причине, но около дома станционного смотрителя, когда Барклай прошел туда, было много досужей публики. Как только люди узнали, кто находится в доме, то тотчас же собрались толпой и стали кричать и ругаться, обзывая Барклая изменником и не желая выпустить его к экипажу. А. А. Закревский, обнажив саблю, проложил дорогу к возку и заставил ямщика ехать.
Из Владимира Барклай двинулся на северо-запад, в свое эстонское имение. 9 ноября он послал царю из Новгорода отчет, который Александр вскоре и получил, после чего попросил Барклая вернуться в армию.
Недипломатическая тирада
В конце сентября 1812 года, когда русские войска еще находились в Тарутинском лагере, Наполеон прислал туда своего представителя – генерала Жака Александра Лористона – с наказом во что бы то ни стало заключить мир.
Опытный дипломат, бывший послом Наполеона в Петербурге в 1811 году, Лористон не сумел добиться ни малейшего успеха.
В ходе переговоров Кутузов спросил его о здоровье Наполеона, и когда тот ответил, что император здоров, Кутузов преподнес послу следующую не слишком дипломатичную тираду: «О нет! Прежде он был столь крепкого сложения и был столь здоров, что едва я сам от того не умер. А теперь едва ли не придется ему умереть на моих руках!»
«Дубина народной войны»
Во время пребывания армии в Тарутине стало шириться партизанское движение, начавшееся еще в августе, до вступления Кутузова на пост главнокомандующего. Очень точно и образно сказал о партизанском движении и народном характере войны 1812 года Л. Н. Толстой, употребив выражение «дубина народной войны», впервые появившееся в первой главе третьей части четвертого тома романа «Война и мир». «Представим себе, – писал Толстой, – двух людей, вышедших со шпагами на поединок по всем правилам фехтовального искусства… вдруг один из противников, почувствовав себя раненым, – поняв, что дело это не шутка… бросил шпагу и взяв первую попавшуюся дубину начал ворочать ею. Фехтовальщик, требовавший борьбы по правилам искусства, был француз, его противник, бросивший шпагу и поднявший дубину, был русский… Несмотря на жалобы французов о неисполнении правил… дубина народной войны поднялась со всею грозною и величественною силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие».
Тарутинское сражение и его последствия
Все время, пока русские войска стояли в Тарутинском лагере, в шести километрах от них располагался двадцатишеститысячный авангард маршала Мюрата. Кутузов решил нанести по нему внезапный удар. Для этого войска были разделены на две группы: левое крыло – под командованием М. А. Милорадовича и правое крыло – под командованием Л. Л. Беннигсена.
Отряды И. С. Дорохова и А. С. Фигнера зашли в тыл французам и преградили им путь к отступлению.
6 октября 1812 года русские войска перешли в наступление и заставили Мюрата отступить.
В это же время главные силы Наполеона начали отступление из Москвы. И хотя Тарутинское сражение не привело к разгрому сил Мюрата, оно сильно подняло боевой дух русской армии, вновь перешедшей в наступление после беспрерывного четырехмесячного отступления.
Только после победы в Тарутинском сражении и к Александру, и к Кутузову стало возвращаться былое расположение общества.
15 октября с известием о победе под Тарутином в Петербург во второй раз прибыл полковник Мишо.
Передав рапорт Кутузова, Мишо добавил на словах, что в армии ждут приезда Александра и хотят, чтобы он сам принял командование.
Александр ответил, что, хотя он, как и все люди, честолюбив и хорошо понимает, в сколь тяжелом положении находится неприятель, и уверен в несомненном успехе его армии, он все же не станет главнокомандующим, потому что по сравнению с Наполеоном он малоопытен и может совершить дорогостоящие ошибки. «И я готов, – сказал Александр, – пожертвовать личной славой для блага армии. Пусть пожинают лавры те, которые более меня достойны их».
