Анджей Иконников-Галицкий - Самоубийство империи. Терроризм и бюрократия. 1866–1916

Мотивы покушения следователям стали ясны: социализм. Тут вспомнили: несколько дней назад бдительные петербуржцы доставили в III Отделение несколько таких же листков, исписанных тем же аккуратным почерком. Арестованный не отпирался: экземпляров прокламации он изготовил около сотни.

А за стенами здания на Фонтанке уже поднималась волна неслыханного общенационального шума. За царя молились в церквах; на вечерних представлениях в театрах публика вместе с актёрами пела «Боже, царя храни!». Молебны и пение гимна повторились на следующий день, через день, ещё через день… 5 апреля газеты опубликовали первые письма, восславляющие Провидение за чудесное спасение царя-освободителя. 6 апреля газетные столбцы состояли в основном из этих приветственных воплей, несущихся из всех углов необъятной России; поток их не иссякал еще две недели. О свершившемся чуде говорили всюду: на светских приёмах, в школах, в университетах и в кабаках. Верноподданническая радость объединила богатеев и бедняков, аристократов и прощелыг, учёных и неучей в одном экстатическом порыве любви к государю. Немалая часть этой любви была перенесена на Осипа Комиссарова. Государь пожаловал ему права дворянства; петербургские дворяне по подписке купили ему имение где-то там, в Буйском уезде. Университетские профессора скинулись на создание школы его имени в селе Молвитине. В петербургском светском обществе Осип Иванович Комиссаров-Костромской стал модной персоной, его зазывали на рауты, его чествовали на обедах, перед ним вставали в театре…

Министр внутренних дел П. А. Валуев (его отставка с этого поста была не за горами, но он об этом ещё не знал) записал в дневнике: «Пересол разных верноподданнических заявлений становится утомительным. Местные власти их нерассудительно возбуждают канцелярскими приёмами». О Комиссарове Валуев отзывается скептически: «Не доказано при следствии, чтобы он отвёл руку или пистолет убийцы». Тотлебен, по мнению министра, «первый пустил в ход эту повесть, и, вероятно, действовал под влиянием мгновенных впечатлений и на основании непроверенных сведений».

Скороспелому любимцу общества Осипу Комиссарову, надо сказать, всё это ничего хорошего не сулило. Через полгода интерес к его незначительной персоне поубавился, в свете толковали уже о другом: о манерах невесты наследника престола датской принцессы Дагмар, о новых любовных увлечениях немолодого уже государя… Комиссарова встречали дежурными кисло-сладкими улыбками, как знаменитого тенора, лишившегося голоса. Потом заметили: земляк Сусанина стал сильно пить, буянить. Его сплавили куда-то на службу в провинцию, офицером в полк. Отношения с товарищами по службе не сложились, в семье тоже не ладилось: в пьяном виде однажды стрелял в жену, едва не убил. Вынужден был уйти в отставку, поселился в своём имении, жил там в полном забвении, пока не повесился в припадке белой горячки… Такова, во всяком случае, общепринятая версия его гибели. Это всё случилось много лет спустя.

Нам, привыкшим ко всяким преступлениям и не знающим запретов ни на что, трудно (да и невозможно) понять то колоссальное впечатление, которое произвёл на русское общество выстрел 4 апреля. Не то чтобы к личности царя относились как к святыне: ещё в XVII веке приказные избы были завалены делами о непристойных ругательствах в адрес помазанника Божия. Не то чтобы царей в России никогда не убивали: всего за сорок лет, с 1762-го по 1801 год, три законных государя – Пётр Фёдорович, Иван Антонович и Павел Петрович – приняли насильственную смерть. Но тут был один мотив: убиенные правители являлись, с точки зрения их убийц, да и большой части общества, царями по тем или иным причинам «ненастоящими», неправильными, а потому опасными для самой монархии. В отношении Александра Николаевича никто ничего подобного не мог помыслить. Уж если кто и был царём по всем правилам, так это он, первый за полтора столетия законно унаследовавший престол и законно царствующий монарх, освободитель крестьян. А на царя милостию Божией ещё никто никогда в России руки не подымал. Это было всё равно что пытаться взорвать Солнце.

5 апреля распоряжением государя дело о покушении было передано Следственной комиссии, учреждённой четыре года назад для расследования особо опасных государственных преступлений. 8 апреля председателем её вместо старика П. П. Ланского был назначен жёсткий, умный и в меру циничный граф М. Н. Муравьёв («вешатель», как прозвали его недруги после подавления польского восстания 1862-63 годов). Арестант был переведён из камеры III Отделения в сверхсекретный Алексеевский равелин Петропавловки. Муравьёв лично участвовал в допросах. А допросы велись непрерывно. Арестанта хоть и не пытали, но не давали спать, держали на хлебе и воде. Добиться результатов удалось не сразу.

Прежде всего – установить личность. Помогли найденные при нём вещи. Откуда стрихнин и морфий? Стали искать, и вышли на ординатора Второго военно-сухопутного госпиталя доктора Кобылина, чьё имя было нацарапано на бумажке, завалявшейся в кармане преступника. В арестанте перепуганный Кобылин опознал своего знакомого, прозывавшегося Дмитрием Владимировым. Владимиров недавно приехал из Москвы, по каким-то причинам не имел паспорта; Кобылин приютил его и помог устроиться в гостиницу. В какую? В «Знаменскую», возле Николаевского вокзала. За несколько дней до покушения Владимиров зашёл к Кобылину, и, жалуясь на сильные боли, попросил выписать морфия и почему-то стрихнина. Что Кобылин и сделал.

Прислуга из «Знаменской» подтвердила: да, это жилец 65-го нумера, вот уж несколько дней как пропавший. Сделали обыск в комнате – нашли письма. По ним установили некоторых московских знакомых арестанта. Их задержали, допросили. И выяснили настоящее имя преступника.

Дмитрий Владимирович Каракозов. Родился в 1840 году в селе Жмакино Сердобского уезда Саратовской губернии. Отец – мелкий служащий с сомнительным дворянством, мать – мещанка, урождённая Ишутина (эта фамилия скоро замелькает на страницах следственного дела). Оба родителя, к счастью, умерли, позора и горького сожаления о сыне-цареубийце не изведали. Дмитрий окончил Пензенскую гимназию, в 1861 году поступил в Казанский университет на юридический факультет, через два месяца был оттуда исключён за участие в студенческих беспорядках, некоторое время работал письмоводителем у мирового посредника, в 1863 году вновь принят в Казанский университет, но через год перебрался в Московский. Там вошёл в кружок студентов, возглавляемый его двоюродным братом Николаем Ишутиным (неотправленное письмо, отобранное при аресте, адресовано именно ему). Со многими членами кружка Каракозов был знаком по Пензенской гимназии. (Заметим: учителем в этой гимназии был Илья Николаевич Ульянов… Но следствию эта фамилия, за четыре года до рождения в семье Ульяновых сына Володи, ничего, естественно, не говорила).

Кружком Ишутина занялись особо. Надо признать: следствие хорошо поработало. Десятки свидетелей допрошены, многие арестованы. Ишутинцы стали давать показания. Особенно усердствовали двое: Игнатий Корево и Осип Мотков. Выяснилось, что у Ишутина и Каракозова был в Питере приятель, молодой, но начинавший приобретать известность литератор «прогрессивного» направления, Иван Худяков. Не так давно Худяков ездил за границу, где установил контакты с русскими эмигрантами и тамошними социалистами. После его возвращения деятельность кружка, дотоле ограничивавшаяся разговорами на вольные темы да наивными попытками создания коммун в духе «сна Веры Павловны», потекла в ином направлении. Появляется тайная организация с пугающим названием «Ад». Даже что-то вроде программы оказалось, правда, очень невнятное: «Создавать кружки…», «намекать, что существует что-то такое…», «располагать жизнью каждого из членов в случае измены или намерения изменить». Цель: «Низвергнуть существующий порядок вещей и установить социальную республику».

Ситуация прояснялась. В кругу Ишутина и Худякова вынашивались революционные планы, возможно, связанные с «Европейским революционным комитетом» (то, что этот комитет – миф, вымысел Худякова – не знали тогда ни арестанты, ни следователи). Под влиянием нигилистических идей Ишутина и Худякова впечатлительный и не совсем здоровый Каракозов проникся намерением осуществить цареубийство. В начале Великого поста, в феврале 1866 года, он, втайне от товарищей, отбыл в Петербург. Купил пистолет. На протяжении всего поста писал прокламации и готовился к решительному деянию. Напряжение росло, Каракозов пребывал на грани нервной горячки. Это болезненное состояние заметил добрый доктор Кобылин и прописал пациенту лекарства (несколько странные, правда…). Настала Пасха, прошла Светлая седмица. 3 апреля – неделя уверения Фомы: «…аще не вижу на руку его язвы гвоздинныя, и вложу перста моего в язвы гвоздинныя, и вложу руку мою в ребра его, не иму веры». Каракозов решился.