Трагедия войны. Гуманитарное измерение вооруженных конфликтов XX века - Коллектив авторов
Фотокопию этого обращения я прилагаю.
Многочисленные свидетели, с которыми мне довелось беседовать, рассказывают, что как только батальон «Нахтигаль» ворвался по утру 30 июня 1941 г[ода] на улицы Львова, началась целая серия карательных акций, в первую очередь они были направлены против еврейского населения. Мне рассказывали, как евреям прибивали гвоздями ко лбам и груди жестяные звезды Давида и приказывали в таком виде ходить по городу. Украинские националисты предприняли акцию «телефонной книжки». Из телефонной книжки, выпущенной в советском Львове, выбирались наугад еврейские фамилии, националисты ездили по адресам, указанным в книжке, и расправлялись с адресатами.
Захватывая Львов и используя для этого националистические формирования, набранные из отпетых изменников украинского народа, гитлеровцы хотели создать видимость народного восстания, видимость энтузиазма населения и таким путем замаскировать свои захватнические цели. Кроме того, на каком-то этапе они поверили заверениям украинских националистов в том, что стоит только им нарушить советскую границу, как миллионные массы украинского народа выйдут с распростертыми объятиями им навстречу. Они уверовали в то, что в советском тылу ОУН создана широко разветвленная «пятая колонна».
Действительность жестоко опровергла эти упования. Никакой речи о народных восстаниях не было. Уже начинали действовать партизанские отряды, и поэтому эксперимент с батальоном «Нахтигаль» не удался. Наоборот, когда «нахтигальцы» попытались создать свое «правительство» Украины, их перебросили на другую территорию, в частности, в Белоруссию для подавления партизанского движения.
Теперь совершенно ясно, что первые дни оккупации Львова были днями самого жестокого кровавого террора. В эти дни погибло не только много советских патриотов, приверженцев советского строя, но и много людей, на первый взгляд, может быть, аполитичных, таких, например, как группа злодейски умерщвленных польских профессоров.
Теперь нет никакого сомнения и в том, что эти страшные злодеяния были запланированы и подготовлены гитлеровцами вместе с украинскими националистами еще до нападения на Советский Союз и приведены в исполнение фашистскими захватчиками с помощью созданного ими украинского националистического батальона «Нахтигаль», во главе которого находились закоренелый фашист Теодор Оберлендер и отпетый бандит Роман Шухевич.
Показания мною прочитаны, записаны с моих слов правильно: Владимир Беляев.
Старший следователь Маркво.
ГАРФ. Ф. Р-7021. Оп. 116. Д. 392. Л. 74–81. Машинопись. Копия.
2.12. Копия протокола допроса свидетеля Гроэра Франца Викентьевича, [г. Львов], 18 сентября 1944 г.[1802]
Гроэр Ф. В., 1887 года рождения, уроженец г. Бельска, поляк, беспартийный, с высшим образованием, не судимый. Адрес: Львов, Романовича, 8 кв[артира] 3/4.
В соответствии со ст. 89 УК следователь меня предупредил об уголовной ответственности за отказ от дачи показаний и за дачу ложного показания. Проф[ессор] Гроэр.
Вечером 3 июля 1941 года зашел к нам на квартиру один из наших соседей, живущих в том же доме, по ул[ице] Романовича, № 8, попить чай. Уходя домой, он не захлопнул входной двери, и она оставалась незахлопнутой, что мне было неизвестно. После его ухода я засел писать письма моим родственникам и знакомым, так как на следующий день была возможность сообщения с Варшавой и Краковом.
Около 11—11И ночи, когда моя дочка уже ложилась спать, а моя жена еще занималась хозяйственными делами, вдруг раздались тяжелые шаги на лестнице и сейчас же громкое стучание в дверь. Я вышел в переднюю открыть дверь, но не успел уже этого сделать, как в переднюю вошло уже человек 4–5, с поднятыми револьверами, сопровождаемые дворником, все в мундирах гестапо, между ними был один офицер и 3–4 унтер-офицера. Войдя, они сразу ослепили меня электрическими фонарями, направленными в мои глаза. Офицер грубо и громко скомандовал: «руки вверх», угрожая мне револьвером. Когда я моментально поднял руки вверх и на вопрос, я ли проф[ессор] Гроэр, дал утвердительный ответ, офицер начал кричать и ругаться, угрожая убить меня тут же на месте за то, что я скрывал кого-то в моей квартире, кого-то, кто сейчас же ушел, не захлопнув двери. Я старался разъяснить, что никого у меня не было, кроме соседа, который 2–3 часа тому назад пил у меня чай. Офицер приказал тогда меня обыскать, что было сделано двумя унтер-офицерами. Ничего, кроме портфеля с деньгами, найдено не было. Тогда мне приказали опустить руки, и вместе со мной целый патруль вошел в единственную освещенную комнату, в столовую, где офицер сел за стол и начал просматривать написанные мною письма.
Начался разговор. Сначала грубо и громко. На вопрос, что я делал при советской власти, я отвечал: «Спасал детей». Обратившись с вопросами к моей жене, он сейчас же разгадал, что она англичанка и начал говорить с ней по-английски, хорошо владея этим языком. Он стал сразу гораздо вежливее и уже спокойным, потом начал расспрашивать мою дочку, что она делала и кем служила «большевикам» (она была медсестрой в мед[ицинском] институте). После этих допросов начался обыск. Видно было, что этот обыск делается для формы. На моем письменном столе были найдены мои документы, между прочим мой докторский диплом Бреславльского университета. Оказалось тогда, что я окончил университет в Германии, а затем был ассистентом и доцентом в Вене до 1919 года. Это объяснило этому офицеру, почему я так совершенно владею немецким языком. Мою жену спрашивали про ее драгоценности. Она показала все, что у нее было, но это по своей скромности не удовлетворило их. Вообще они не были довольны обстановкой моей квартиры и говорили: «У нас профессора живут не так скромно, а у жен профессоров можно найти и бриллианты, и жемчуг». Продолжение обыска не обнаружило, однако, ничего более интересного, как 300–400 граммов трубочного табака, который они и захватили. В конце концов они из 6 комнат обыскали только три и даже не разбудили моей старухи матери, которая уже спала в отдельной комнате. Забрали, кроме табака, визитные карточки моих посетителей, которые сохранились на особой тарелке-подносе в передней и собирались на протяжении каких-либо 20 лет, мою папку, а в папке фотоаппарат и несколько фотокарточек. Тогда офицер обратился к моей жене и дочери и сказал: «К сожалению, я все-таки должен просить профессора проследовать со мной». Ко мне: «Пошли, профессор». Я попрощался с рыдающими женщинами и вышел с ними на улицу.
Тут в
