Эдвард Гиббон - Закат и падение Римской Империи. Том 1

Окончив обзор всех провинций Римской империи, мы мо­жем добавить, что Африка отделяется от Испании проливом шириною почти в двенадцать миль, через который воды Ат­лантического океана вливаются в Средиземное море. Герку­лесовы Столбы, столь прославленные древними, не что иное, как две горы, по-видимому оторванные одна от другой ка­ким-нибудь конвульсивным напором стихий; у подножия той из них, которая принадлежит к Европейскому материку, в настоящее время лежит крепость Гибралтар. Средиземное море на всем своем протяжении, вместе со своими берегами и островами, находилось в пределах римских владений. Из бо­лее значительных островов два Балеарских, получившие со­образно с их сравнительной величиной названия Майорки и Минорки, принадлежат теперь первый Испании, а второй - Великобритании. Настоящее положение Корсики более до­стойно сожаления, чем описания. Два итальянских государя носят титулы королей Сардинии и Сицилии. Крит, или Кандия, Кипр и большая часть маленьких греческих и азиатских островов были завоеваны турками, тогда как маленький уте­систый остров Мальта устоял против их могущества и сде­лался славен и богат под управлением своего военного Орде­на.

Это длинное перечисление провинций империи, из разва­лин которой образовалось столько могущественных госу­дарств, способно заставить нас быть снисходительными к тщеславию и невежеству древних. Так как они были ослеп­лены громадностью владений, непреодолимостью могущест­ва и действительной или притворной умеренностью импера­торов, то они позволяли себе презирать, а иногда и совсем забывать отдаленные страны, которым было дозволено на­слаждаться варварскою независимостью, и мало-помалу до­шли до того, что позволили себе принимать Римскую импе­рию за весь земной шар. Но склад ума и познания новей­шего историка требуют от него более сдержанности и точно­сти в выражениях. Он даст более верное понятие о величии Рима, когда скажет, что империя простиралась в ширину бо­лее чем на две тысячи миль от стены Антонина и северных границ Дакии до Атласских гор и тропика Рака; что ее длина от Западного океана до Евфрата превышала три тысячи миль; что она обнимала лучшую часть умеренного пояса между двадцать четвертым и пятьдесят шестым градусами северной широты и что она, как полагают, вмещала в себя более миллиона шестисот тысяч квадратных миль, большею частью состоявших из плодородных и хорошо обработанных земель.

ГЛАВА II.

 О единстве и внутреннем благоденствии Римской империи в век Антонинов.

Не одной только быстротой или обширностью завоеваний должны мы измерять величие Рима. Ведь государь, царству­ющий над русскими степями, имеет под своей властью еще более обширную часть земного шара. В седьмое лето после своей переправы через Геллеспонт Александр воздвигнул македонские трофеи на берегах Гифазиса. В течение менее ста лет, непобедимый Чингисхан и происходившие от одного с ним рода монгольские властители распространили свои же­стокие опустошения и свое временное владычество от Китай­ских морей до пределов Египта и Германии. Но прочное здание римского могущества и было воздвигнуто, и оберегалось мудростью многих веков. Покорные провинции Траяна и Адриана были тесно связаны между собою общими закона­ми и наслаждались украшавшими их изящными искусства­ми. Им, может быть, иногда и приходилось выносить злоупотребления лиц, облеченных властью, но общие принци­пы управления были мудры, несложны и благотворны. Их жители могли спокойно исповедовать религию своих пред­ков, а в том, что касается гражданских отличий и преиму­ществ, они мало-помалу приобретали одинаковые права со своими завоевателями.

1. Политика императоров и сената по отношению к рели­гии находила для себя полезную поддержку в убеждениях самых просвещенных между их подданными и в привычках самых суеверных. Все многоразличные виды богослужения, существовавшие в римском мире, были в глазах народа оди­наково истинны, в глазах философов одинаково ложны, а в глазах правительства одинаково полезны. Таким образом, религиозная терпимость порождала не только взаимную снисходительность, но даже религиозное единомыслие.

Суеверие народа не разжигалось какой-либо примесью те­ологического озлобления и не стеснялось оковами какой-ли­бо спекулятивной системы. Хотя благочестивый политеист и был страстно привязан к своим народным обрядам, это не мешало ему относиться с безотчетным доверием к различ­ным религиям земного шара. Страх, признательность, лю­бопытство, сон, предзнаменование, странная болезнь или дальнее путешествие - все служило для него поводом к тому, чтобы увеличивать число своих верований и расширять спи­сок своих богов-покровителей. Тонкая ткань языческой ми­фологии была сплетена из материалов хотя и разнородных, но вовсе не дурно подобранных один к другому. Коль скоро было признано, что мудрецы и герои, жившие или умершие для блага своей родины, удостаиваются высшего могущества и бессмертия, то нельзя было также не признать, что они до­стойны если не обоготворения, то по меньшей мере уважения всего человеческого рода. Божества тысячи рощ и тысячи ис­точников мирно пользовались своим местным влиянием, и римлянин, старавшийся умилостивить разгневавшийся Тибр, не мог подымать на смех египтянина, обращавшегося с приношениями к благодетельному гению Нила. Видимые си­лы природы, планеты и стихии, были одни и те же во всей Вселенной. Невидимые руководители нравственного мира неизбежно принимали одни и те же формы, созданные вы­мыслом и аллегорией. Каждая добродетель и даже каждый порок получали особого божественного представителя, каж­дое искусство и каждая профессия получали особого покро­вителя, а атрибуты этих божеств - в самые отдаленные один от другого века и в самых отдаленных одна от другой странах-всегда соответствовали характеру их поклонников. Респуб­лика богов с такими противоположными характерами и ин­тересами нуждалась, при какой бы то ни было системе, в ру­ководстве верховного правителя, который благодаря успеху знаний и лести и был мало-помалу облечен высшими совер­шенствами Предвечного Отца и всемогущего властелина. Так кроток был дух древнего времени, что народы обращали внимание не столько на различия, сколько на сходство их религиозных обрядов. И греки, и римляне, и варвары, собира­ясь у своих алтарей, без труда приходили к убеждению, что, несмотря на различие названий и церемоний, они поклоня­ются одним и тем же божествам, а изящная гомеровская мифология придала политеизму древнего мира красоту и да­же некоторую правильность формы.

Греческие философы искали основы для своих понятий о нравственности скорее в натуре человеческой, чем в натуре божеской. Однако свойства божества были для них интерес­ным и важным предметом размышлений, и в своих глубоких исследованиях этого предмета они обнаружили и силу и сла­бость человеческого разума. Из числа четырех самых зна­менитых философских школ** стоики и платоники были те, которые старались примирить противоположные интересы разума и благочестия. Они оставили нам самые возвышен­ные доказательства существования и совершенств первопри­чины всех вещей; но так как для них было невозможно по­стичь создание материи, то в стоической философии творец недостаточно отличался от творения***, тогда как, напротив того, бестелесный бог Платона и его последователей походил скорее на отвлеченную идею, чем на реальное существо. Мнения академиков и эпикурейцев по своему существу были менее религиозны; но в то время, как скромные познания первых довели их до сомнений, положительное невежество вторых заставило их отвергать Промысел Верховного Прави­теля. Дух исследований, возбужденный соревнованием и поддержанный свободой, разделил публичных преподавате­лей философии на множество состязавшихся одна с другою сект, но благородное юношество, стекавшееся со всех сторон в Афины и в другие центры просвещения, научалось во вся­кой школе отвергать и презирать религию толпы. И действи­тельно, мог ли философ принимать за божественные истины досужие выдумки поэтов и бессвязные предания древности? Мог ли он поклоняться как богам тем несовершенным суще­ствам, которых он презирал бы как людей?

Против таких недостойных противников Цицерон упот­реблял оружие разума и красноречия, но сатиры Лукиана оказались более подходящим и более действенным средст­вом. Нам нетрудно поверить, что писатель, обращающийся к целому миру, никогда бы не решился выставить богов своей родины на публичное осмеяние, если бы они уже не сдела­лись предметом тайного презрения в глазах просвещенных классов общества.

Несмотря на то что неверие вошло в моду в веке Антони­нов, и интересы жрецов, и суеверие народа пользовались до­статочным уважением. И в своих сочинениях, и в устных бе­седах древние философы поддерживали самостоятельные достоивства разума, то свои действия они подчиняли велениям законов и обычаев.