Виктор Петелин - История русской литературы XX века. Том I. 1890-е годы – 1953 год. В авторской редакции
«Пётр Первый» А.Н. Толстого
Почти одновременно с А. Чапыгиным интерес к монументальной исторической фигуре испытал и А. Толстой – к Петру Первому. Ещё в годы революции и Гражданской войны он написал несколько рассказов о Петре, потом – пьесу «На дыбе» и, наконец понял, что только роман о Петре может воссоздать эту гигантскую фигуру.
Как-то Алексей Толстой разговорился с Качаловым и Станиславским о том, что давно нацеливался на пьесу о Петре Великом. В начале Февральской революции он написал о Петре, прочитал мало, односторонне представил Петра, а сейчас постоянно тянет к этой теме. Качалов напомнил Алексею Толстому, что и у Александра Блока в одном из вариантов поэмы «Возмездие» тоже было какое-то однобокое представление о Петре. Толстой вспомнил эту поэму Блока. «Мундир зелёный, рост саженный, / Ужасен выкаченный взгляд» – вот что прежде всего бросалось писателям в глаза.
– Ужасен выкаченный взгляд… Так и было, конечно, – сказал Толстой, – многие пишут о его пронизывающем взгляде, многие пишут о его огромном длинном теле, о его страшном смехе, о его дергающейся вместе с губами налево голове, о его костлявой, сутулой, такой нескладной фигуре в юности. А сколько полетело стрелецких голов! Разве всё это можно обойти? А время! Какой удивительный взрыв творческих сил, энергии, предприимчивости! Так и слышу, как трещит и рушится старый мир… Бояре, холопы, казаки, крестьяне, царь со своими помощниками, поп Варлаам со своими проклятиями, Ромодановский, Пётр Андреевич Толстой, мой пращур, со своими посольскими делами, царевич Алексей, идущий против начинаний своего отца, и всё это такое сложное, противоречивое, что художнику действительно есть чем заинтересоваться. А Европа, ждавшая совсем не того, в изумлении и страхе глядит на возникающую Россию, окровавленную, вздыбленную, обезумевшую от ужаса и отчаяния, но разбившую непобедимого Карла. Может, и правы те, кто писал, что он ученик, что он был не в состоянии проникнуться идеями Петра. А что Валишевский пишет о нём? Уму непостижимо, что он вытворял, какими дикими способами он насаждал свои представления о новой России. Он и воспитатель, но он и величайший деморализатор рода человеческого. Каких только грехов ему не приписывают: и коварство азиатское, и узость, и мелочность, и умственную близорукость, и различные непристойности, и дикость… Всё-всё, что может как-то унизить или скомпрометировать, все, оказывается, было присуще Петру.
– А что же Пушкин? – удивился Качалов. – Или Белинский? Называл его величайшим явлением не только нашей, но и истории всего человечества, говорил о нём как о божестве, вдохнувшем душу живую в колоссальное, но поверженное в дремоту тело России. Нет, ты, Алёша, не торопись, подумай. Неоспоримо по громадности и величию дело, совершённое им, блистательны подвиги времён Петра Великого, и его колоссальная личность требует к себе внимательного отношения.
– Я тоже думаю, что не надо спешить, – Константин Сергеевич бережно взял Толстого за руку, – личность действительно громаднейшая. Пётр вбирает все, все аспекты человеческого бытия, и ничто человеческое ему не чуждо. Как у нас сейчас говорят: великий человек есть всегда и везде представитель своего народа, который выражает своей деятельностью потребности своего времени. Пусть и ошибки и колебания допускает он, и жесток и коварен он, но беззаветная любовь к своему отечеству движет его поступками.
– Всё это я понимаю… Только не могу себе представить, как мог веселиться Пётр со своими друзьями, когда задушенный Алексей, ещё, можно сказать, тёплый, лежал в Петропавловском соборе. А главное, его же современник Посошков говорил, что наш монарх на гору сам-десят тянет, а под гору миллионы тянут. Можно ли возделать одному это дикое поле, каким была Русь того времени? Непомерный труд он взял на себя. Так пишут почти все, кого мне пришлось читать, а читал я довольно много. Двадцать лет стену головой прошибал, двадцать лет огромную ношу нёс на плечах, сына казнил, миллионы народу перевёл, много крови пролил, а дело его всё равно постепенно разрушается, друзья его озабочены только своими интересами, даже жена, верная Катерина, предала его, изменив ему, когда он был болен. Что может быть ужаснее этого? Сердце его ожесточилось… Страшен конец этого человека. Трагична его судьба!
Толстой смотрел на спокойное, уверенное, ласковое лицо Константина Сергеевича и понимал, что этот разговор навсегда останется в памяти. Может, только сейчас он искренне поверил в слова Горького, сказавшего о Станиславском, что он красавец человек. Действительно, сколько Толстой слышал о нём, что он весь огонь и кипение, увлекающийся ум, горячий до страсти, до безрассудства, мечтатель, романтик, полный жизни, пламенный реформатор.
В тот же вечер сообщал жене: «Рассказывал Станиславскому о предполагаемой пьесе о Петре, он очень взволновался и пришёл в восторг. Качалов также настаивает, чтобы я писал».
17 августа 1928 года, вскоре после этого знаменательного разговора, Толстой послал срочное письмо в Детское: «Сегодня условился с Полонским написать ему для ноябрьской книжки рассказ о Петре, который будет канвой для драмы. Т. к. времени мало, то прошу тебя о следующем: 1) немедленно вышли мне в Кисловодск книгу «Дело Монса», 2) начни читать сама о следующем: а) казнь стрельцов и все, что было вокруг нее, б) все матерьялы по всешутейному собору, 3) попроси Фёдора купить письма Петра к Екатерине…»
Детское Село, куда в мае 1928 года переселился Толстой, раскинулось неподалёку от Ленинграда. Три прекрасных парка, знаменитые пруды, воспетые Пушкиным, широкие тенистые улицы, а главное – тишина и покой, столь необходимые для работы и для писательского отдыха, – всё это давно пленило Алексея Толстого, часто бывавшего здесь до революции у Гумилёва и Ахматовой, а после возвращения в Россию – у Шишкова и Иванова-Разумника. Неповторимая прелесть Детского Села, в прошлом Царского Села, привлекала многих писателей и деятелей искусства. Кто только не побывал здесь у Толстого: художники, писатели, композиторы, актёры, режиссёры. Пожалуй, никогда ещё Толстой не был так счастлив, как в эту пору. Все самое страшное, что столь много лет беспокоило его, казалось, позади. Россия, как добрая и любящая мать, приняла его и дала ему всё для работы.
Он полон сил и энергии. Он всегда окружён интересными людьми, повсюду радушно встречают его. Только рапповцы по-прежнему внимательно следят за ним и каждый его творческий успех отмечают руганью и бранью.
В середине сентября Толстой вернулся из поездки по югу России. Уставший, но довольный результатами увиденного, он сразу же хотел взяться за продолжение романа о Гражданской войне. Тем более что договорился с редакцией «Нового мира» о публикации с января будущего года романа «19-й год» – так он назвал последнюю книгу трилогии. К этому сроку он должен был сдать несколько листов романа, ведь в январе – феврале собирался поехать во Францию, так как часть действия романа должна происходить в Париже, а воспоминания о нём потускнели.
Но этим планам не суждено было сбыться: по приезде домой он едва, по собственному выражению, «раскачался на работу». Дело в том, что в последние дни пребывания в Кисловодске он простудился. Роман о войне у него сейчас не идёт. Мысли его были скованы обещанием Полонскому написать для ноябрьской книжки «Нового мира» рассказ о Петре. Можно ли за месяц овладеть таким огромным материалом, который неприступной грудой лежал у него на столе? Да и друзья отговаривали его от этого легкомысленного шага.
И первые дни после приезда Толстой просто не знал, за что взяться, хотя ежедневно садился за письменный стол и начинал перекладывать многочисленные наброски – заготовки к будущим сценам и эпизодам.
Когда совершенно стало ясно, что с Петром не справиться к сроку, он, не желая подводить, вдруг задумался о тех сложностях повседневного бытия, которые сопровождают каждого человека в определённые минуты, и неожиданно для себя начал рассказ о современности. По этому поводу он писал Полонскому: «Рассказ странненький, я сам минутами удивляюсь. Уклон – в сатиру, в иронию. В нем ни Гражданской войны, ни жилплощади, слава Богу, нет. Рассказ – психологический».
И действительно, рассказ «Подкидные дураки», о котором идёт речь, несколько выделяется своей тематикой в творчестве Толстого этого периода. От главного героя ушла жена, и он, ничем не сдерживаемый, напился до полусмерти. Что с ним произошло, он вспоминает с трудом. Что-то ужасное и непростительное. И вот постепенно выясняется, что именно он натворил в пьяном виде. Ничего, оказывается, страшного, как уверяет интеллигентный сосед, высмеивая его намерения покончить жизнь самоубийством…
Перед Толстым снова встал вопрос: писать всё же «19-й год» или нет? Он советовался с друзьями в местном отделении Госиздата. Все в один голос рекомендовали несколько обождать с «19-м годом». Тема настолько острая, неотстоявшаяся… Идёт острая война с кулачеством, возникают колхозы, а у него точно такая же борьба в 1919 году. И Толстой предлагает Полонскому подождать.
