В Сафонов - Дорога на простор
- Ты? Или ты?
Войско собрало. Уряд казачий, какого не видывали доселе. Ту голову, коей живо тело, теперь под топор? Ту казну, коей крепка воля, на дуван?
- Не, не про то, товариство, Ермакова песня поется!
Он замолчал, пригнулся, тихо стало.
Затем, негромко, вкрадчиво, как бы меряя глазом высоту нагрянувшего и кошачьим шагом подбираясь к нему:
- Не с великого на малое... не цепи лизать... не по кустам выть... Есть ли сила аль бахвал себя выхвалял: "я силач", да надселся, ломаючи калач?.. Разгонись, жилы все напряги - и дерзни, тут и сигани на самое великое!..
Остановился. Крикнул:
- Вона дорожка, никем не хоженная!
Потом припомнил - Дороша. Дорош наложил пошлины и дани за снасть свою и припас. В Дорошеву службу пошли; где же кабалы его?
И тихо, будто про себя:
- Горько ноне? А что ж? Полынь на языке, желчь в сердце. Да не мимо молвится: ум бархатный. Кто казаки? "В нуждах непокоримые, к смерти бесстрашные". Горькое привыкать ли хлебать? Выхлебаем хлебово, таган переворотим и по донцу поколотим. Выдюжим. Бог свят, выдюжим!
Он улыбался. Он говорил о камских непочатых землях, о соболиных краях, о стране, где _Б_е_л_а_я _в_о_д_а_. Не в неволю к Строгановым путь лежит, а на такую волю, какой уж никто не порушит.
И выговорил слово. Неслыханное.
- Казацкое царство.
И замолк.
Как пчелиное жужжание - в толпе. Кольцо вышел и кинул под ноги Ермаку шапку с лохматой головы.
- Пропаду, бурмакан аркан, что за песню, что за слово... А поеду с тобой!
Подбежал Брязга, вытащил, потряс саблю, закричал хрипло:
- Мечи, что ль, ребята, не отточены? "Дунай" давай! Выдюжим! Лезовый кладенец, женка казачья...
Медленно поднялся бурлак в онучах и, поддергивая штаны, сказал:
- Нам что Кама, что Волга... - стариковали, значит, мы... старики те... дело-то привычное - потягнем... Спина, спаси господи, зажила, крепка-то спина, мать пресвятая богородица!
Пан не спешил, поглядывал, послушивал и трудную эту речь, и ребячьи выкрики кидавших шапки удальцов-атаманов, которых разобрало, взяло за живое, и пчелиный зум переменчивой, уже преданно покоренной толпы (а что нового узнала, чего не ведала полчаса, час назад? Соловьиное слово! Слово - и власть...). Поскреб в затылке, хитрая ухмылка скользнула в усы.
- Хлопцы, та и до дому можно. Только что ж вертаться, не пополудничав? С полдороги, да и коней назад? Эге ж, хлопцы, кажу! ЯК УЖ ПОЙИХАЛИ, ТАК АЖ ПИД САМИСЕНЬКУ ПИКУ.
Повел бровью:
- Коней-то расседлайте, кто заседлал.
Тогда Рваная Ноздря прошел к Ермаку.
- Я не скажу так красно, как ты. А ты погляди на меня. Хорош парень? Ты не нюхал каленого железа. А я в гроб с собой тот запах понесу. Не забуду, как клещи рвут тело... Куда ведешь? Русь подымается, холопство избывая. Вотчины палят. Бояре по дорогам проехать страшатся. Мужицкой недоле - вот он конец. Царство сулишь - не прельстишь. То мужицкое ли царство твое? Тута станем. Разметем полки воеводины. Все крестьянство будет к нам!..
Ермак не перебил его, только поднял глаза.
- А ты струпья мои считал?
Ответил Ермаку тихий Степанко Попов:
- Не пойдем, слышишь? Мужики не пойдут. В лесу утаимся. В пески зароемся. Нет - в омут головой.
Ермак двинулся из круга. Был радостен. С ним атаманы и есаулы. Но, будто вспомнив что-то, остановился и хмурым взглядом перебрал уже зашевелившуюся толпу. Тот жесткий взгляд нашел двоих: Бакаку и есаула Федора Чугуя, который требовал дувана.
Зеркальца, коробочки с румянами, бусы, обручи, подвески, сапожки, бисер, летники, шубки, - все она упихивала, уминала в укладки с расписными крышками. На полу солома, наспех увязанный узел с торчащим рукавом горница походила на разоренное гнездо хлопотливой птицы.
- Улетаешь, Клавдя?
Клава порхнула мимо, дохнула в лицо Гавриле, засмеялась, принялась горой накидывать подушки, для чего-то взбивая их.
- Далече, не увидимся! - пропела она.
- К старикам на Суру?
Она взялась пальцами за края занавески и поклонилась.
- И то к старикам. Угадал, скажи! Строгановыми зовут, слышал?
- О! Значит, берет? Берет, Клава?
Тряхнула головой так, что раскрутилась и упала между круглых лопаток коса.
- Ты берешь! Ай не схочешь?
- Трубачам, ягодка, одна баба - труба. - И засветился улыбкой. Значит... Эх, дурак, прощаться пришел!
Она приблизила к нему свои выпуклые глаза.
- А ты попроси ангела с небеси!
Он потупился. Рот ее покривился, стал большим. Она отскочила, начала срывать, мять вышивки - цветы с глазастыми лепестками и тех птиц, которые напоминали ее. Он смотрел остолбенело, силился и ничего не умел сказать, пока она не крикнула:
- Уходи! Федьку-рыбальчонка только и жалко...
- Клава...
- Уйди! - взвизгнула она и притопнула.
А следом за ним выбежала сама, придерживая рукой платок на голове, бросив дверь открытой.
Поздно вечером, в стане, вдруг вынырнула из осенней тьмы около Ильина, спросила:
- Когда плывете?
Дышала часто, неровно, нарисованная бровь казалась окостенелой.
- Завтра? Аль еще поживете?
Зашептала ластясь:
- Гаврюша, ты скажи... Он говорит - не к Строгановым.
Он отозвался тихо:
- Сама понимай...
- Знаю! Зимовать обреклись, казачок! - Отшатнулась, тьма смыла ее лицо, низким, грубым голосом закричала: - Как собаку?.. Со двора долой, ворота заколотить - околевай одна, собачонка? Кровь родную кидать? Федька чей? Его, Кольцов, Федька - до меня еще не знал? Волки-людоеды, лютые, косматые! Упыри! А! Собака - я! На дне речном след ваш вынюхаю!
Мелькнула белым, скрылась, - в ушах Гаврилы все стоял ее истошный, исступленный крик. На сердце было смутно. Он не услышал тяжелых шагов. Оробел, когда на голову ему легла рука.
- К тебе приходила?
Ермак не стал ждать ответа, кивнул:
- Волосню прикрой, студено.
И Гаврила покорно вытянул из-за пояса, надел шапку.
- Волгу жалко? - спросил атаман. - Десять годов гулял, а нагулял...
То, что комом сбилось в груди у Гаврилы, того не тронул он. Сказал, чтоб дать ответ атаману:
- В Михайловском курене богатеями стали...
Ермак насупился.
- В войске нет Михайловского куреня... Завидуешь? - И посоветовал: А ты - не завидуй. Мои сундуки сочти - много ль сочтешь?..
Плеснет внизу - и опять тишь. Атаман грузно опустился на поваленный ствол, оперся о колено.
- Расскажи чего.
Гаврила помялся, проговорил:
- Ушли мужики-то. Где на кручи отбились. Иные в деревеньках на Усе...
Ермак перебил:
- Не можешь рассказать. Играть на трубе горазд, а рассказать нечего. Ляг поди. Не шалайся.
- Не спится...
Атаман не встал; была и у него, видно, одинокая долгая ночка. Вдруг сказал:
- Где приткнутся, там и присохнут. В обрат глядят. Отдирать - оно и больно. А ты вперед погляди...
- Чего же ищешь, батько? - тихо спросил Гаврила.
- Чего ищу, того не видал здесь. Старое кончать пора. Время за новое браться. Гулевую Волгу скрепил - всю и сниму отсюдова. Целехонькую - никто не порушит. Полымю тому в ином месте - разгореться дам...
Осенью, когда рыба ложилась в ямы на дне реки, ветер свистел в оголенных березах и только дубы стояли увешанные желтой листвой, вольница снялась с привычных мест и ушла вверх по Волге, а затем свернула на Каму.
Они плыли последний раз по огромной и пустынной реке, встречая редкие, одинокие дымки на берегах - один утром, другой к вечеру. Но временами доносился стук плотничьих топоров, бугор был оголен от леса, грудой лежали срубленные деревья, на бугре вырастал бревенчатый тын: воеводы городили города.
Так проплыли Рыбную, Чертово городище, Алабугу, Сарапуль, Осу.
Всех плывших было пятьсот сорок. Вел их начальный атаман Ермак, и с ним атаманы - Иван Кольцо, Иван Гроза, Яков Михайлов, запорожец Никита Пан, Матвей Мещеряк из северных лесов и пятидесятник Богдан Брязга, Ермаков побратим.
Всадник взмахнул шляпой с белым пером.
- Вольга! Знаменитый река! Почему он Вольга, стольник?
Стольник Иван Мурашкин передразнил его:
- Вольга! Вольга! Эх ты, Вольга Святославич!..
Человек в шляпе с белым пером весьма обрадовался:
- Русски конт Вольга Свентославич на русски река Вольга! Я занесу это в мой журналь.
Но когда он проехал несколько шагов, ответ стольника показался ему обидным, он ударом кулака нахлобучил шляпу и внушительно произнес:
- Я слюжиль дожу в Венис и слюжиль крулю Ржечь Посполита, вот моя шпага слюжит крулю Жан.
Войско приближалось уже к Жигулям. Ратники иноземного строя грузно и старательно шагали в своем тяжелом одеянии. Следы казачьих станов были многочисленны, но ни живой души не было нигде.
- Смердят смерды, - с пренебрежением сказал Мурашкин: его конь ступал по битой винной посуде. Сам стольник потреблял только квас.
Всадник с пером не разделил негодования стольника.
- Bonum vinum cum sapore, - возразил он, - bibat abbas cum priore [доброе пенное вино пьет аббат с приором (лат.)]. Русский человек пьет порох и водка и живет сто двадцать лет.
