Валентин Костылев - Питирим (Человек и боги - 1)
- В пресветлой обители тебя ждет покой и молитва. Собирайся, премудрая девственница. Возок у крыльца.
Епископ в этот день записал в свою "книгу памяти":
"...Великий государь! Несть греха, которого я не принял бы на голову свою во имя укрепления мощи твоей державы, и нет такой жертвы, которую бы я не принес ради тебя. И что тебе и другим до сердца епископа? Прими дань: враги раскрыты. Замыслы их, как песок в ручье, узрел и ныне. Да клянусь и я, как и другие пастыри новой церкви, словами премудрого Феофана: "Ты еси Петр - камень, и на сем камне созижду церковь мою..."
Пушкарю Спире, заснувшему у Дмитровских ворот, в карауле, на пушке, почудилось, что пушка с грохотом поехала в ворота, - он испуганно вскочил, но оказалось, что поехала не пушка, а архиерейская колымага с белым крестом на затылке, а в той колымаге голосила женщина...
Спиря перекрестился: "свят, свят!". Наяву ли? А колымага глухо простучала колесами в каменной дыре башни и вынеслась полным ходом на площадь...
У Спири и сон пропал: "В архиерейской повозке баба!.. Чудно!" Никак эта мысль не укладывалась в голове. Уж не померещилось ли, не сатана ли с ним ночью играет? Спиря пощупал свой палаш и напустил на себя храбрость.
В окнах у епископа светил огонь. Спиря подкрался, заглянул в окно. Питирим сидел за столом в глубокой задумчивости, опершись головою на руки.
XI
Нестеров торопился в кремль. Худая пегая лошаденка, устало обмахиваясь хвостом, рывками тащила за собой возок. Обер-ландрихтер нервничал, покрикивал на возницу. Как и полагается обновленному дворянину, был одет он в бархатный с позументом камзол, в шелковые штаны - любуйтесь, православные: все немецкое, все иноземное! Купил, когда посылали в Голландию, как и прочих, ни в чем не повинных дворян, учиться. По правде сказать - только это и осталось от заграничной науки. Не прельщала Нестерова заграничная жизнь, не радовался он заграничным обычаям... Напрасно государь покровительствует немцам. Многие вельможи и весь народ ропщут на это.
Проезжая по зеленым улицам города и перемахнув с треском и звоном бревенчатый Лыков мост, Нестеров, охваченный любопытством, внимательно осматривал попадавшиеся по дороге каменные домишки. Давно ли Нижний был сплошь деревянным, а у Лыкова моста и вовсе одни пустые бугры были, обнесенные забором? А теперь - нарядная часовня и два каменных новеньких дома. Посадские гости и здесь обрастают, своими силами и догадкой начинают и здесь посрамлять убогую древность. Докатилось, стало быть! Стефан Абрамыч вздохнул и, сняв шляпу, широко перекрестился на часовню. С непривычки к слишком просторному парику чуть его не сбил: поправил, улыбнулся. Заметившие это полуголые ребятишки, чумазые, в болячках, помчались за повозкой, - строя рожи, лезут в самый возок, чертенята. Раньше этого не бывало. И народ-то, не в пример, стал озорнее. Смелые стали простолюдины.
- Вознагради! - деловито приподнявшись на сиденье, шепнул Нестеров на ухо седобородому Кузьме. Старик оживился, кивнул одобрительно головой и, рявкнув, заработал кнутом. Ребятишки шумно отхлынули в сторону, стали казать языки. Нестеров остался доволен. Когда миновали ребятишек, Кузьма снова потускнел.
Лет двадцать назад Нестеров уехал из Нижнего, и теперь многое здесь изменилось. Около кремлевской стены у Дмитровских ворот в те поры были маленькие улочки, застроенные стрелецкими хибарками; среди них - крохотная деревянная церковь с остроконечной тесовой крышей, с широким крыльцом и просторными пристройками торговых помещений. Теперь ни домиков, ни церквей, а вместо этого - просторная площадь, засыпанная песком, уложенная кое-где камнем. У самых ворот, выпучив глаза, кричит в угоду Нестерову гвардеец, размахивая мушкетом на свиней, захвативших в полон кремлевскую дорогу. А когда-то здесь не только свиньи - целые стада коров паслись под самыми стенами кремля. У ворот же, в корчме, опивались люди омерзительной брагой, мутной, как болотная вода. Теперь все это куда-то провалилось пустая площадь кругом, а на ней две каменные церкви, без торговли, да таможенная изба, - вот все, что осталось от прошлого.
На кремлевской стене мушкетеры вытянулись, - онемелые, деревянные, увидев Нестерова, честь отдают. Прямо - Питер! И даже пушки у ворот. Около них пирамиды ядер. Пушкарь из будки выглядывает.
Нестеров - человек обновленный, бахусово крещение во дворе царя приявший и обученный в "Западных Европиях" разным философиям и фортификациям, однако ему, как старому, доброму нижегородцу, глядя на все это, стало изрядно жаль старину, защекотало под ложечкой. Даже губы прикусил обер-ландрихтер, вспомнив о Петербурге: "Что ни говори, а чужой забор! В Нижнем, хоть и в крапиве, да свой".
"Отечество - великая вещь!" - со слезами в глазах вздохнул он, сойдя наземь, и отправился по кремлевскому двору пешком. С особым удовольствием совершил троекратное крестное знамение перед Спасо-Преображенским собором. Вспомнил о добром муже Минине с его мужицкой расторопностью, о спасении Москвы от польских панов. Да, Россия растет даже в далекой глуши.
Прощай, старина!
"Попади сюда царь, так и знай, все перестроил бы по-своему, а половину церквей в казармы обратил бы..." Заскребло сердце, захлебнулось оно в тоске о прошлом, о невозвратном. "А что впереди - никому неведомо. Да знает ли об этом и сам Петр?"
Опять солдат! Нестеров вздрогнул, испугавшись своих вольных мыслей, и огляделся кругом. На громадном кремлевском дворе, по обыкновению, одинокие фигуры чернецов, бойких, торопливых перед архиерейскими окнами, и солдат. Лаяли крупные косматые псы, верные охранители архиерейских покоев. Стаи голубей оживленно теснились на земле близ собора.
Нестеров напыжился, принял вид почтенный, солидный и стал обдумывать, как он будет говорить с епископом о делах, которые, разумеется, не по нраву придутся Питириму.
Архиерейский дом, словно приклеенный к зеленому шелку, стоял на луговине у края оврага, беленький, каменный, двухъярусный. В этом прямоугольном доме с золоченым куполом на одном конце помещался храм, а в подземелье под домом - тюрьма Духовного приказа, где томятся именно те узники, о которых и поведет свою речь с епископом обер-ландрихтер.
"Ах, Степанида, какая гидра сотворила тебя?! Что хочешь, то и делаешь со мной. В самую душу залезла, окаянная!" - грустно раздумывал Нестеров, входя в архиерейское жилище. - "Простая баба, а капризная, словно заморская королева".
Недоброжелательным взглядом осматривал он жилище Питирима. Поправил шляпу, парик, одернул одежду, мимолетно еще и еще раз полюбовался на серебряную оторочку камзола и зашагал торопливо к архиерейскому дому.
"А что такое епископ?! Его власть тоже не бесконечна, - храбрился Нестеров. - Не о них ли писано у Феофана Прокоповича в законе, который готовится в Питере, называемый "Духовным регламентом": "Епископ не должен быть дерзок и скор, но долготерпелив и рассудителен во употреблении власти своей связательной"? Эти слова одобрил сам царь. Если придется, можно будет и намекнуть епископу на них".
В таком настроении сановный муж, медленно, с достоинством, поднялся по лестнице, устланной самотканной дорожкой, в приемную келью епископа. Здесь было очень тепло, пахло благовонными курениями.
Дьяк Иван, как ошалелый, вскочил с своего места и низко, в пояс, поклонился Нестерову. Тот ответил легким пренебрежительным кивком на это приветствие, а сам подумал: "Архиерейская крыса! Знаем мы вашу смиренность!"
- Зачем пожаловать изволили? - спросил дьяк, изогнувшись.
- Доложи! - грубовато кивнул на дверь архиерейской половины Нестеров. Неторопливо поставил трость в угол. Кривые ноги его в чулках были смешны. Зад, слишком выпяченный, был, кажется, в тягость самому его обладателю.
Дьяк вздохнул. Нерешительно отворил дверь и скрылся в покоях епископа.
Не любил Нестеров лиц духовного звания; кроме Феофана Прокоповича, с которым часто беседовал во дворце у царя, он не признавал их за людей и весьма одобрял Петра за то, что он называл монахов "тунеядцами".
В этот миг язвительных размышлений о попах и монахах дверь скрипнула, и в приемную келью вошел Питирим.
Нестеров благоговейно склонил голову. Епископ, громко и медленно произнося молитву, широким крестом благословил его. Нестеров же, слушая причитания Питиримовы, думал: "Поганой рукой, диавол, осмеливается благословлять меня. Ах, бес!" Но, выпрямившись, подобострастно улыбнулся:
- Каково, ваше преосвященство, изволите здравствовать? (Дипломатическое двуличие, заведенное в Питере, пригодилось и в Нижнем.)
- Вседержитель милостив... Терпит наши прегрешения, - ответствовал Питирим, лаская своими жгучими черными глазами Нестерова. Тот смутился. Подумал: "Глаз самый опасный, а рожа красивая, бабы должны любить... Вот диавол!" И почтительно вздохнул:
- Все от бога. - Затем закашлялся, не зная, что ему говорить, как приступить к беседе о самом важном, ради чего, в сущности, и пожаловал он сюда, к этой кремлевской летучей мыши.
